— Ради бога, Клара. Не мне тебя учить, как с этим справиться. Посоветуйся с Кейт, если уж на то пошло. И не забывай — я и так неделями не видел мальчишек.
— Ненормально, согласись.
— Как раз нормально.
— Неужели? Однако крайне странно для любого отца, если только он не работает ночным сторожем. В большинстве своем отцы успевают перед завтраком поцеловать своих детей. В большинстве своем отцы радуются возможности вернуться домой пораньше, чтобы лишних полчаса побыть с детьми… даже искупать их. Дерьмо! Плевать на все, но только не на детей! Мальчишки должны быть счастливы. Им нужна семья и стабильность. Стабильность, Роберт. А ты… А ты их предал.
— Стабильности от меня, увы, не получили ни они, ни ты, Клара, — спокойно говорит Роберт.
— Они ведь маленькие дети. Им нужны мама и папа, и уютный дом, и хомяки.
— Ты все упрощаешь. — Роберт со вздохом берет наш чемодан. — С тобой им проще и веселее. С тобой им спокойно. И ты никогда не исчезаешь из дома.
— Правильно. Ты это делаешь за нас двоих, Роберт.
Жалость к себе убивает. В прямом смысле. Я хочу умереть. Я хочу, чтобы меня не было. Нырнуть бы в ванну и чикнуть по венам. Сунуть бы голову в духовку. Которой здесь нет. Я лежу на кровати, скрючившись гигантским эмбрионом, и слушаю, как Роберт собирается. Как он ходит по комнате, открывает шкаф, достает свои вещи и складывает их в чемодан. Очень аккуратно складывает. Не швыряет как попало, а тщательно сворачивает, разглаживает складки, ботинки упаковывает в обувные картонки — разве что не сетует на нехватку папиросной бумаги с монограммой, которой можно переложить барахло.
Господи, что за дикая боль в затылке. Как ломит виски. Я начинаю раскачиваться вперед-назад. Роберт затихает. Я слушаю тишину.
И вдруг понимаю, что больше не хочу умирать. Не знаю, что произошло, но это так. Произошло — и все тут. Я больше не хочу умирать.
Да, ничего не поделаешь, это не по правилам. По правилам мне положено страдать неделями и месяцами. В идеале — годами. Таять на глазах в доказательство своей тоски, сбросить как минимум килограммов пятнадцать. За это время я должна познать мир и себя, осознать красоту женской дружбы, а на ублюдках-мужчинах поставить крест. Но однажды мне полагается — все по тем же правилам — невзначай упасть на крепкую мужскую грудь, в которой обитает родственная душа, и взлелеять надежду на единственное в своем (мужском) роде исключение. А еще полагается записаться в фитнесс-клуб. И завести собаку.
Спасибо, нет. Есть же, в конце концов, и предел.
Не подумайте, будто я внезапно очнулась от своего эмбрионного состояния, загорланила песни и выдала джигу. Тем не менее свет в конце тоннеля явно блеснул. Я просто заплатила по счету за то, что притворялась счастливой столько времени. Финал был очевиден, а унижение — плата за многолетний спектакль. Хватит притворяться. Хватит делать вид, будто все это свалилось на тебя из ниоткуда. Ты все это время лгала. Ты ведь знала, к чему все идет, но продолжала лгать. А теперь все закончилось. Что ж, надо встать. И взглянуть на себя в зеркало. И умыться. И услышать голос Кейт: «Дорогая моя, я понимаю твое состояние, но это не повод так распускаться». И в самом деле. Ведь никто не умер. И впереди жизнь. И все будет хорошо. Могло быть и хуже, помнишь? Могло быть гораздо хуже.
Теперь мы — семья с двумя чемоданами. Роберт упаковал свои вещи и спустился в магазин за новым — для меня. Очень мило с его стороны. И я сложила в новый чемодан все свои покупки. Я возвращаюсь в Лондон, а Роберт остается в Париже — он «еще не готов расставить все точки». Он заказал себе номер в маленьком недорогом отеле. В свою квартиру он сможет переехать через несколько дней, так не перешлю ли я туда его вещи? У Роберта уже есть визитка его долбаного «Vogue Hommes», на которой он аккуратным почерком выводит свой новый адрес. Мы скоро увидимся, обещает Роберт, — в следующий уик-энд. А мальчикам он позвонит прямо сегодня…
От запаха аэропортов меня всегда мутит — вонь бензина, пластмассы и резины, — но парижский Орли в 8.30 утра пахнет особо — кофе и круассанами.
Мы сидим и пьем кофе. Я голодна.
— Мне жаль, — говорит Роберт, — мне искренне жаль, правда.
— Что-нибудь еще?
— Нет, Клара. Все эти годы у меня была только ты. — Голос Роберта спокоен, и я верю ему.
Я верю ему. Его костюмы могут не опасаться огня и ножниц, я их не трону.
— Но все кончилось, не так ли?
— Не знаю. Я ничего не знаю. Я хочу быть счастливым, — говорит он. — И хочу, чтобы ты была счастлива, всегда.
— Тогда купи мне круассан, — откликаюсь я, и Роберт улыбается, впервые за два дня по-настоящему. Он приносит мне два круассана, завернутые в самолетную салфетку, — обычный и миндальный.
У таможенной стойки мы прощаемся.
— Мне очень-очень жаль, — говорит Роберт снова.
— И мне. Жаль… Жаль всего, что было. И чего не было. — И я заливаюсь нервным смехом — точь-в-точь дурацкий смех в комедийных сериалах.
— Не жалей, — качает головой Роберт. — И поцелуй мальчиков за меня. — Он почти шепчет. Потом касается моей щеки губами и неожиданно страстно обнимает. — До свидания, Клара.
— До свидания, Роберт.
Я никогда не видела своего мужа плачущим. Но что-то всегда случается впервые. Роберт поворачивается и уходит; я вижу, как он сжимает и разжимает пальцы.
Эпилог
Три месяца спустя
— Не хочу быть девчонкой! — вопит Чарли.
— Ну какая же ты девчонка, дорогой? Вспомни королевских пажей. Все пажи так одеваются.
— Дурацкие цветы, — возражает Чарли. — Цветы всегда у девчонок.
— Вовсе нет, — говорю я. — Цветы — значит, праздник. Между прочим, все могло быть гораздо хуже. Только представь, если бы мы нарядили тебя в розовое платье подружки невесты.
— У-у-у! — вопит Джек. — Классно! Я самый, самый классный. И я могу пи-пи стоя.
Впечатляет, не правда ли?
— Быстро в туалет, Джек. Опаздываем.
— Он что, придет прямо в церковь? — спрашивает Чарли.
— Да, милый.
— Bay! А можно мне сесть рядом с ним?
— Конечно. Наверное… Посмотрим, дорогой.
Из туалета появляется Джек. Он не любит закрывать за собой дверь, так что в курсе нашего разговора.
— Стряхнул? — беспокоится Чарли. — Всегда нужно потрясти, Джек. Помни.
— Да, — отвечает Джек. — Мам, не хочу с ним сидеть. Я на нем хочу сидеть. На коленках.
— Как-нибудь устроимся, дорогой, не переживай… Пошли. — И я выталкиваю мальчишек за дверь.
Предыдущая свадьба разукрасила брызгами конфетти крыльцо городской ратуши в Челси. Мы поднимаемся по цветным ступеням, натыкаемся на надпись «Свадьбы туда», послушно поворачиваем и прибываем в нужное место и в нужный час.
Все уже в сборе. Фло обнимает Чарли.
— Съем сейчас! — кричит любящая тетушка, к вящему смятению и восторгу племянника.
Эви нападает на Джека, кружит его по залу. Великий день. Горшок позади, наступила эра унитаза.
Целую Макса, целую Тома. Знакомлюсь с детьми Макса — белозубыми, улыбчивыми, воспитанными. Мужчина и женщина, похожие друг на друга как две горошины, по-американски дружелюбно улыбаются, здороваются с гостями.
Роберт входит в зал минутой позже нас.
— Папа!!! — визжат мальчишки, повиснув у него на шее.
— Привет, любимые. — Руки Роберта сходятся кольцом вокруг ребят. — Как я скучал. Подарков хотите? — Он поднимает глаза. — Привет, Клара.
— Привет, Роберт. — Я целую его в щеку. — Как дела?
— He хуже, чем вчера. Работа нравится, Париж нравится.
— Мы тоже любим Париж, верно, ребята?
— Oui! Oui! — вопят мальчишки и хохочут как безумные.