Это было нелепо. Ужасно. Майкл Кёртиц не знал, что он делает, потому что и ему был неведом ход сценария. Хэмфри Богарт бесился, не имея ни малейшего пpeдcтaвлeния о том, что происходит.
А я все это время жаждала узнать, в кого я должна быть влюблена: в Пола Хенрайда или в Хэмфри Богарта? «Мы это и сами еще не знаем. Пока просто играй что-то среднее». Но я не отваживалась смотреть с любовью на Хэмфри Богарта, тогда бы мне пришлось без всякой любви смотреть на Пола Хенрайда.
Было решено отснять два варианта окончания фильма, так как никто не мог решить: улетать ли мне с мужем на самолете или оставаться с Хэмфри Богартом? Мы снимали первый вариант, где я прощалась с Хэмфри Богартом и улетала с Полом Хенрайдом. Потом, если вы помните, Клод Рейнс и Боги скрываются в тумане, и звучит знаменитая фраза: «Я думаю, Луи, это начало прекрасной дружбы». Тут же все решили: «Все. Это как раз то, что нужно. Второй вариант снимать не будем. Это замечательная заключительная фраза».
Но они не подозревали, что эта фраза будет заключительной, пока не услышали ее. И конечно же, они тогда не догадывались, что фильм завоюет «Оскара» и со временем станет классической лентой.
На съемках этой картины собралась замечательная актерская группа. Но из-за трудностей со сценарием мы все безумно нервничали, я так и не разобралась в Хэмфри Богарте. Да, я целовала его, но при этом совсем не знала как человека.
Он был всегда вежлив. Однако я постоянно чувствовала дистанцию. Нас будто разделяла стена. Меня это как-то отпугивало. Тогда же в Голливуде снимался «Мальтийский сокол», и я довольно часто ходила смотреть на Богарта в перерывах между съемками «Касабланки». Мне казалось, что это поможет мне узнать его лучше.
Возможно, основная причина того, почему фильм «Касабланка» стал ныне легендой, классической лентой, состоит в том, что он имел отношение к нашей войне. Редко приходится актеру работать в столь драматических условиях — почти на ощупь, в неизвестности, черпая силы лишь в эмоциях. Ведь поражение тогда казалось вполне возможным, тогда как победа была еще так далека. «Касабланка» оказала колоссальное влияние на действия союзников.
Скажи, однако, кто-нибудь Ингрид во время работы над «Касабланкой», что с этим фильмом она войдет в кинолегенду XX столетия, она наверняка протянула бы свое любимое «не-ет».
Пока Ингрид снималась в «Касабланке», с гор, где проходили съемки фильма «По ком звонит колокол», стали доходить слухи о том, что не все там благополучно. Первыми почуяли запах новостей сотрудники «Парамаунта» и репортеры, хотя им были представлены веские доказательства успешной работы, одним из которых было, пожалуй, самое оригинальное за всю историю кинематографа: «Когда Веру снимали сверху, свет, очевидно, высушил ее лицо».
На деле все оказалось гораздо проще. Истинная беда заключалась в том, что Вера была балериной. Ей пришлось скакать по горам, как маленькому дикому животному. А Вера, естественно, боялась за свои ноги. Для нее ноги были так же дороги, как для меня — лицо. Если бы я увидела несущийся на меня поезд, то первым делом закрыла бы лицо. Вера должна была защищать свои ноги. Как только на студии увидели первые кадры фильма, отснятые в горах, это сразу поняли и решили, что Вера все-таки не годится на эту роль. Поэтому ее отозвали из фильма «По ком звонит колокол» и поставили в другую картину.
Закончив «Касабланку», я сразу же собралась в Рочестер — к Петеру и Пиа!
Потом из офиса Селзника пришли новости: «Парамаунт» захотел попробовать меня. Нет, не актерские пробы — с этой стороны они меня знали. Они жаждали выяснить, как я буду выглядеть с короткими волосами. И потом, не против ли буду я остричь волосы? Я сказала, что охотно дала бы отрезать голову за роль Марии. Пробу сделали на следующий же день после окончания «Касабланки». Метя не остригли, только зачесали волосы вверх и закололи.
Сэм Вуд должен был прибыть в воскресенье посмотреть пробу и сразу же позвонить мне, чтобы высказать свое мнение. Я никогда не забуду то воскресенье. Телефон стоял на расстоянии вытянутой руки, и весь день я ждала звонка, будто сидела рядом со змеей, готовой меня ужалить. Он зазвонил! Я схватила трубку! Но это был Петер, который беспокоился в Рочестере: «Какие новости? Что слышно?» Я сказала ему, что перезвоню, как только узнаю что-то новое. Положив трубку, я застыла рядом, не в силах отвести от нее глаз. До полуночи я продолжала смотреть на нее. Но звонка от Сэма Вуда не было. Вывод напрашивался сам собою: ему не понравилась проба. Если бы понравилась, он бы позвонил, а звонить лишь для того, чтобы извиниться, было трудно.