Прошу извинить за массу отклонений от темы, но меня заполонили мысли. Боюсь, что письмо не даст Вам возможность понять меня как следует. Мне страшно хочется узнать Ваше впечатление от рассказа. Прошу Вас также учесть, что перевод делался в невероятной спешке, людьми, не вполне владеющими языком.
Я хочу, чтобы Вы знали, как страстно я желаю воплотить мои мысли в образы и освободиться от этого смятения в мозгу.
В ожидании Вашего приговора,
искренне преданный Вам Р. Росселлини».
Роберто была присуждена премия нью-йоркской кинокритики за «Открытый город» — как за лучший иностранный фильм 1948 года. Он был приглашен в Нью-Йорк для ее получения. Поскольку контракт на итальянский фильм еще не был подписан, Росселлини решил нанести визит Линдстромам в Калифорнии, чтобы продолжить обсуждение финансовых вопросов. Ингрид сочла эту идею блестящей.
Из Нью-Йорка Роберто телеграфировал: «Прибыл с дружеским визитом». Ингрид улыбнулась, прочтя эти слова, и ответила: «Жду Вас на Диком Западе».
В то время я еще не знала, кто будет финансировать картину, кто должен заниматься этими вопросами. И поэтому решила, что лучше всего будет, если Роберто приедет в Голливуд, где мы все и обсудим.
Со мной хотел делать фильм Сэм Голдвин. Я познакомилась с ним через Дэвида Селзника. Он был очень внимателен ко мне. Мы много беседовали. Иногда я заходила к нему в офис, где мы с ним сидели, разговаривали. «Я хочу снять с тобой фильм. Давай попробуем. Нужен только сценарий». Он обзвонил своих сценаристов и заявил им: «Эту девушку нашел Дэвид Селзник, а теперь я могу откупить ее у него. Но у меня нет сценария». Но сценаристы никогда не писали специально для меня, и он так никого и не нашел. Поэтому теперь я позвонила Сэму Голдвину и сказала: «Сэм, у меня есть сюжет, который мне нравится. Хотите сделать по нему фильм? Сценарий написал итальянец по имени Роберто Росселлини». «Разумеется», — ответил Сэм.
Он просмотрел первые страницы экземпляра, присланного Роберто.
— Звучит очень артистично, — сказал он и я почувствовала, что он уже охвачен идеей создания престижного фильма. — Дай-ка мне поговорить с этим парнем.
Разговор состоялся. Роберто начал его на французском, я немного знала этот язык, но затем он очень быстро перешел на английский с ужасающим акцентом. Поскольку он знал латынь, то и произносил латинский корень, окончание отбрасывал, и получалось английское слово с неправильным ударением. Но вы вполне могли понять, что он имеет в виду. Он вообще умел говорить с людьми. Голдвин в результате беседы с Роберто просто влюбился в него. Все складывалось прекрасно, Голдвин вознамерился финансировать фильм. Тот должен был стать грандиозным детищем Сэма Голдвина. Мы провели пресс-конференцию. У меня сохранились фотографии, где мы с Голдвином, улыбаясь, подписываем контракт, где мы, сияя счастьем, сидим, как в школе, на сцене, а журналисты снизу взирают на нас. Я себя чувствовала по-дурацки, восседая наверху, как учительница. Тем не менее мы таки сидели — Голдвин в середине, а мы с Роберто по краям — и слушали репортеров:
— Мистер Голдвин, о чем будет фильм? Сколько все это будет стоить?
— Где будут происходить съемки?
Голдвин отвечал на вопросы совершенно неверно.
Наконец мне все это надоело, и я сказала:
— Сэм, БЫ абсолютно не то говорите. Это совсем не о том, что мы собираемся делать. Съемки будут проходить на острове Стромболи. Пожалуйста, дайте сказать Роберто. Он-то знает, что собирается делать. Дайте ему хоть слово вымолвить.
Начало получилось ужасное.
Когда мы ушли со сцены, Сэм сказал:
— «Открытый город» я видел, но мне бы хотелось посмотреть еще что-то из картин Роберто. У него что-нибудь есть с собой?
Разумеется, «что-нибудь» у Роберто было. Он привез ленту «Германия, год нулевой». Это была третья часть трилогии, куда входили фильмы «Пайза» и «Открытый город».
Как-то я сказала Роберто: «Не могу понять, почему первые два фильма такие теплые, человечные, они заставляют меня плакать. А вот «Германия, год нулевой» не вызывает слез». Он ответил: «Да, я не могу заставить вас плакать, потому что после того, что пришлось испытать итальянцам, я ненавижу немцев. Я приехал туда, как только закончилась война, и снимал все, что видел. А мне очень не понравилось то, что я видел».