ВСЕ ДЕЛА
Как больно мне было, когда раз сижу я наверху, в гостиной, занята ужасно книжными делами, слышу, бегут по лестнице, потом через залу детские ножки маленького Алеши, которому было четыре года. Он взошел в гостиную уже тихими шагами и стал передо мной, у моего письменного стола, подперши обеими ручками лицо. Он молча, грустно смотрел на меня своими большими серыми глазами с чрезвычайно длинными ресницами.
-- Ты что, Алеша? -- спросила я его.
-- Мама, посиди со мной немножко.
-- Ах, Алеша, некогда, милый, у меня все дела.
-- Все деля, деля,-- картавя повторил мальчик,-- никогда не посидишь со мной.
Он постоял еще немножко и, грустно решительными шагами, как бы отчаявшись, ушел. Ох, эта фраза! С какой болью она отзывалась потом всю мою жизнь в моем сердце, когда умер этот прелестный мальчик 52, так законно желавший участия любимой матери в его жизни. Не лучше ли бы было его отцу, вместо того, чтоб шить сапоги, месить лепешки, возить воду и рубить дрова -- разделить труд семейной и деловой жизни с женой, и дать ей досуг для материнской жизни? И ничего так меня в жизни не забирало, как материнство. Отношение же Льва Николаевича к семье меня возмущало всю жизнь. Он писал, например, что, живя с нами, он чувствует себя еще более врозь с семьей, чем когда он в отлучке. В одном из своих писем я пишу ему:
"Ты забываешь часто, что ты в жизни впереди Сережи, например, на 35 лет, впереди Тани, Лели, например, на 40, и хочешь, чтоб все летели и догоняли тебя. Это непонимание. А я вижу, как они идут, падают, шатаются, спотыкаются, опять весело идут по пути жизни, и стараюсь тут помочь, там поддержать и зорко смотреть, чтоб не свернули куда-нибудь, куда можно провалиться безвозвратно. Насколько я это умею и могу -- это другой вопрос. Но я никогда, пока живу и не совсем с ума сошла, не скажу, что я врозь от семьи,
и не помирилась бы с мыслью, что я с детьми своими совсем врозь, хотя и живу вместе. Так вот что огорчило меня".
Пусть судят нас бог и добрые люди в тех тяжелых осложнениях, в которые поставила нас судьба. Всеми силами я стремилась не допускать в душе своей упреков мужу, но они чувствовались. Писала же я ему, стараясь заглушить эти упреки, следующее 23 октября 1885 г.: "Мы испытываем то же, что и ты, т. е. сильное желание тебя увидеть и быть с тобой, но есть мотивы более серьезные, ради которых надо жертвовать этой радостью,-- мотивы эти -- именно душевное спокойствие и умственный труд".
Иногда я очень радовалась, когда чувствовала прежнюю нашу, ничем не нарушенную любовь, теперь омраченную новыми стремлениями; так я пишу:
23 октября: "Твое коротенькое письмо сегодня, милый друг, как-то особенно тронуло меня. В первый раз я почувствовала, что ты потянул за ту сердечную нить, которая нас с тобой связывает, и я стала веселее".
1-го ноября Лев Николаевич приехал в Москву. Печатанье Полного Собрания сочинений подходило к концу, и только 12-я часть была запрещена цензурой в том виде, в каком я ее набрала, еще без "Смерти Ивана Ильича", задержанной Львом Николаевичем для окончательного исправления.
1886. Л. Н. ПЕШКОМ ИЗ МОСКВЫ С M. А. СТАХОВИЧЕМ И Н. Н. ГЕ
А этот великий писатель, Лев Николаевич Толстой, о котором кричал весь мир, шел в то время по большой дороге в лаптях из Москвы в Ясную Поляну. 4 апреля 1886 года, вечером, после обеда, запрягли большую коляску, наняли извозчика и выехали за заставу, на Киевское шоссе, одетые по-дорожному и в лаптях, Лев Николаевич и его спутники: Николай Николаевич Ге (сын) и Михаил Александрович Стахович53. Я поехала провожать их, и с грустью ссадила их, проехав заставу, за городом. Долго провожала я их глазами, и чувство грусти, и особенно беспокойства, мучило меня.
Вернулась я домой одна, в свою семью, опять почувствовав себя и одинокой, и несчастливой.
С дороги Лев Николаевич мне писал ежедневно. Наступили холодные дни с ветром, даже снегом, и все это меня тревожило. Путешественникам приходилось часто останавливаться, сушиться и греться. Только 7-го апреля они добрались до Серпухова, где в то время жил и служил Трескин, принявший их у себя и устроивший их, как мог, получше. У Стаховича так разболелись ноги, что он принужден был расстаться с Львом Николаевичем и Количкой Ге, и дальше поехал по поезду. Но зато к ним присоединился мужик Макей, 60-ти лет, о котором Лев Николаевич пишет, что он "моложе нас всех,-- шел с нами верст 50, обувал и вообще был мужиком трех генералов".
С дороги веселый Стахович прислал мне письмо в стихах, которое прилагаю: