Я думала, что эта посадка доставит некоторое удовольствие Льву Николаевичу, и ждала его одобрения57. Но он и тут ничего не выразил, а продолжал ходить пилить деревья с крестьянами или с своими молодыми последователями, которые опять стали появляться в большом количестве.
СЕМЬЯ В ЯСНОЙ
И как только мы твердо зажили в Ясной, я была рада, что осталась в деревне и пишу Тане:
"Тихо, воздух чистый, дети заняты, папа доволен. И когда я была в Москве, мне там страшно не понравилось: уныло, грязно, скучно и мертво". "...Мы, обреченные жить при гимназиях, жалкий народ!"
Лев Николаевич все преследовал свою цель проповеди против пьянства и ездил на сходку 3-го октября, раздавая листки и разговаривая с крестьянами о табаке и пьянстве, после чего писал в дневнике, что получил отпор, прибавляя: "Страшно развращен народ".
В МОСКВЕ
От больных детей и забот хозяйственных в Ясной я поехала опять на труды в Москву в октябре и потом в ноябре уже с Таней, вернувшейся из-за границы.
Остановились мы у Левы во флигеле дома в Хамовническом переулке. Он был очень рад, а я по-матерински была рада видеть, как хорошо он жил. Везде порядок, чистота, признаки культурных привычек и вкусов. Стоял рояль, висела и балалайка на стенке, было много книг; все скорее бедно в обстановке, но все гармонировало одно с другим. Он усердно ходил в университет и абонировался на симфонические концерты.
Принялась я за дела, а в виде отдыха посещала друзей.
Случайно попала я на день рождения Фета, кажется, 21-го ноября 58, а он думал, что я нарочно приехала для него, и хотел стать на колена, чтобы благодарить меня. Но мы его не допустили.
С радостью встретила я у Фета еще двух друзей: Урусова и Дьякова, с которыми обедали у Фета. После этого дня Урусов прислал мне стихи:
Люблю тебя, обширная Плющиха,
Люблю бывать я в доме Шеншина,
В душе моей становится так тихо,
Как бы весь свет был мир и тишина.
Но вот в сей дом сошлись сегодня душки.
Сошлись, и возмутили нам сердца,
Из старцев сделали они игрушки,
Два старца стали вдруг два молодца.
1890. ПОСЛЕСЛОВИЕ И ДРУГИЕ РАБОТЫ ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА
В то время Лев Николаевич, слыша отовсюду самые разнообразные отзывы о "Крей-церовой сонате", решил разъяснить свою мысль и начал писать "Послесловие" к "Крейцеровой сонате". Дело шло тихо, трудно, и Льву Николаевичу это "Послесловие" стоило немало духовного и умственного напряжения.
Посетители и тогда мешали ему работать. То приезжал Никифоров -- революционер и привозил поглядеть на Толстого какого-то глупого студента59. Потом приехал некто г. Долгов, который почему-то перевел "Токологию" г-жи Стокгэм, о которой я писала раньше, и просил Льва Николаевича написать к этой книге предисловие, что он и исполнил60.
Утомившись от посетителей, Лев Николаевич думал поработать над своими статьями у своего брата Сергея Николаевича, где его никто не мог найти, и поехал в его именье Пирогово с дочерью Таней. Но недолго пробыл он там, соскучился и вернулся уже на третий день, т. е. 4-го февраля. В этот день он почему-то написал в своем дневнике:
"Люблю детей; но я одинок уже".
По-видимому, его опять начала мучить та барская жизнь, которую он так болезненно отрицал, и тот контраст деревенской жизни крестьян, который не может не бросаться в глаза и не мучить каждого хорошего и мыслящего человека. Оттого образованному классу людей легче жить в городе, где много им подобных, и тяжело составлять среди нескольких сот крестьян ту единицу, тот центр жизни в довольстве, какой составлял и наш дом в Ясной Поляне.
Принялся Лев Николаевич опять рубить дрова, а в дневнике между 6-м и 10-м февраля пишет:
"Главный соблазн в моем положении тот, что жизнь в ненормальных условиях роскоши, допущенная сначала из того, чтобы не нарушить любви, потом захватывает своим соблазном, и не знаешь, живешь так из страха нарушить любовь или из подчинения соблазну".
Тут вскоре Лев Николаевич захворал своей обычной желудочно-желчной болезнью, и видно, ему дорого стоило удерживать свое настроение, так как он о себе пишет:
"Я рад, что в самые дурные минуты я не падаю до озлобления на людей и до сомнения в истинной жизни. Только поползновение к этому".
После периода болезни он снова начал писать свою Коневскую повесть, как он называл будущее "Воскресение"61. Но тут работа его была неожиданно прервана. Он прочел в газетах возмутительную историю об акушерке Скублинской в Варшаве, которая брала на воспитание младенцев за деньги и систематически убивала их.