Так я пишу в дневнике в ноябре 1862 года:
"Тяжело, что я думаю его (Льва Николаевича) мыслями, смотрю его взглядами, напрягаюсь, им не сделаюсь, себя потеряю".
Посетителей бывало очень мало. В эту зиму 1862--63 года приезжала иногда дочь моего деда от второго брака -- Ольга Исленьева. Меня мучила ревность, когда Лев Николаевич играл с ней в 4 руки и любовался ее красотой. Осенью мы ездили с ней и с Львом Николаевичем верхом, и помню, что хотя мы, по-видимому; дружили, но были чужды друг другу. Она холодная, разумная, я -- горячая и неразумная -- все было у нас разно. С ней приезжал и мой дед Исленьев, который раз в Туле очень обыграл Сережу, брата Льва Николаевича, и мне было и совестно, и грустно.
Некоторые из студентов школ продолжали еще свои занятия и посещали нас; но отношения с ними были тяжелы, особенно под зорким наблюдением Льва Николаевича17. Он постоянно останавливал меня, делал при них конфузящие меня замечания и всякое мое оживление вызывало в нем подозрительность и ревность.
Когда он уезжал на охоту, в Тулу, в Москву -- тогда я всегда писала свой дневник, мрачный и скучающий. Можно подумать, что я всегда была такая. А Лев Николаевич писал большей частью тогда свой дневник, когда косвенно хотел меня уязвить или упрекнуть в чем-нибудь. Так как и то, и другое случалось довольно редко, то и дневники того времени очень коротки, и их немного.
Жили же мы очень дружно, почти всегда были веселы, и любили так сильно друг друга, что были совсем поглощены в взаимные интересы. Порою являлись у Льва Николаевича опасенья за мою молодость и страх, что я буду скучать. Вероятно, эти опасения возникали у него вследствие прочитанных им слов в моем дневнике, где я пишу: "Мне тесно и душно здесь, и я сегодня убежала, потому что мне все и всё стало гадко". "...Голоса веселого никогда не слышно, точно умерли все".
Но я старалась скрывать это и считала себя же виноватой в своих молодых порывах. Весь день мой был поглощен тем, что делает Лев Николаевич, что ест, что пишет, что читает, в каком расположении духа и проч. Когда же его дома нет, я опять-таки живу его интересами: пойду в его кабинет, уберу все, пересмотрю в комодах его белье и вещи; перечитаю на столе его бумаги и стараюсь всеми силами войти в его умственный мир, понять его.
1863. РЕБЕНОК И ХОЗЯЙСТВО
Чем дальше я переношусь в свои воспоминания, тем яснее они возникают в моей памяти. Но есть целые периоды моей жизни, которые в подробностях исчезли из моей памяти.
После рождения моего первенца18 вся энергия моя сосредоточилась на нем, на его трудном физическом воспитании, на его болезнях и развитии. Все остальное было второстепенно. Для Льва Николаевича же первое было его творчество -- и все остальное было второстепенно; хотя еще одно дело, в совершенно уже другой области, а именно хозяйство -- занимало и увлекало его одно время очень сильно. Он накупал скотину, пчел, кур, все заводил в огромном количестве, пускал телят под коров, чтобы воспитать их крупными и красивыми, целыми днями летом пропадал на пчельнике, в лесу, за рекой, сидя в избушке в полном одиночестве, и сам огребая рои и сажая их. Жизнь пчел, как я уже писала раньше, так заинтересовала его, что одно время, летом, он только о них и говорил, читал книги о пчелах, заказывал особенные рамочные ульи и забывал весь мир. Часто я скучала одна дома без него, а то бегала за речку Воронку на пчельник и носила туда ему обед, или ходила вечером с ним пить чай. Приду, смотрю, Лев Николаевич с сеткой на голове что-то делает с пчелами и тотчас же начинает мне рассказывать, как он сажал рой, как крупную пчелу -- матку -- с маленькими крылышками он едва мог усмотреть, и она тяжело вползла в улей. Или скажет: "Посмотри и послушай, как гудят трутни".
Наблюдал он особенно внимательно работниц-пчел и показывал мне, как они носят "колошки" -- что-то желтое на задних лапках. И кроме пчел -- ничто уже не интересовало его в жизни.
Помню, раз приехал Фет, и мы отправились с ним вечером на пчельник, к Льву Николаевичу, пить чай. Был прелестный июньский вечер, и всюду виднелись на траве светлячки, блестя своим переливчатым зеленоватым светом. Лев Николаевич, который в то время мне обещал, когда будут деньги, купить такие же, как у моей сестры Тани, изумрудные серьги,-- взял в руки два светящихся жучка и, приставив шутя к моим ушам, сказал: "Вот тебе изумрудные серьги, чего же лучше?"
Фету эта шутка понравилась, и он прислал мне вскоре потом стихотворение, кончающееся словами: