Эта жизнь была не для меня. Но какая жизнь была для меня?
Я становилась, как бы это назвать поприличней, знаменитостью.
Поскольку процесс, как и ожидалось, затянулся, обе стороны бесконечно препирались поводу то одной, то другой правовой формальности. Когда их сторона выходила с новыми предложениями по урегулированию, а наша отвергала их, я начинала видеть свое имя в газетных заголовках каждый день — в New York Times и в других.
И это заводило меня. Я уже не была той неуверенной в себе девочкой, которую мама вела за ручку на встречу с потенциальным новым мужем. Я не была тенью всемирно знаменитого человека. Я была Лита Грей Чаплин, индивидуальность, личность, человек. Черт с теми, кто выставлял меня на посмешище. Черт с теми, кто жалел меня. Были люди, которые заботились обо мне, которые верили каждому слову, сказанному моими адвокатами.
Я начала меняться. Я перестала рассматривать Чарли как незаслуженно обиженного, а себя как бессердечную ведьму. Я начала прислушиваться более внимательно к возгласам моего дяди Эдвина: «Он отец твоих сыновей! Какой смысл остаться самой и оставить сыновей ни с чем?» Теперь я прислушивалась к ним, когда они повторяли нелестные характеристики в адрес Чарли и энергично убеждали меня, что я и дети заслуживаем каждый пенни, который имеем шанс получить.
Эта перемена во мне не произошла в одну ночь. С того дня, как дядя Эдвин объявил, что будет ходатайствовать перед судом о временной поддержке, а я не вскочила и не велела ему отправляться восвояси, я догадывалась: дело не только в моей мягкотелости, я хотела отплатить Чарли за его жестокость. Я позволила Эдвину двигаться дальше, составить заявление в той форме, которая ужаснула меня, но не настолько, чтобы отречься от него. В прессе цитировались мои высказывания, которых я никогда не делала. Я негодовала, но не отрицала их публично. Не поговорив с Эдвином и другими начистоту, что было моим правом, я тем самым соглашалась с ними.
Но теперь я уже не просто соглашалась. Если прежде меня бросало — от гнева к жалости к себе, боли, одиночеству и смятению (у меня бывали периоды, когда я чувствовала себя настолько потерянной, что хотелось вернуться к Чарли на любых условиях), то теперь, когда я слышала перепевы этих страшных фактов и воспоминаний, я хотела причинить ему ответную боль.
Чарли и его приспешники способствовали укреплению моей решимости. Когда он, наконец, дал формальный ответ и ответное заявление суду, он всячески изображал себя самым заботливым отцом и мужем. Он отрицал, что пытался избежать брака со мной, узнав, что я беременна. Он отрицал, что требовал аборта; он отрицал, что раздражался или подолгу избегал общения; отрицал, что испытывал по отношению ко мне какие-либо чувства, кроме любви, хотя я не проявляла ни любви, ни преданности; отрицал измены. В заявлении утверждалось, как он и предупреждал, что я плохая мать, предпочитающая безумные вечеринки заботе о детях, что я пью, что любовные увлечения у меня начались, как только мы поженились. Никаких доказательств этих нелепостей не предлагалось, все было представлено как обвинительное заключение. Он не просил о разводе, но требовал опеки над детьми.
С этого момента свершилось окончательное превращение пассивной жены в решительную ответчицу. Я поняла, наконец, что разрыв между Чарли и мной стал реальностью, и восстановить отношения уже невозможно; и ничто в его или моем поведении не говорит даже о слабых признаках тепла или сочувствия. Подогреваемая защитниками моих интересов, я начала впервые за долгое время испытывать, скорее гнев, чем боль.
Однажды дядя Эдвин и Линдол Янг пригласили меня приехать в центр.
— Мы откладывали это много раз, Лита, но давайте теперь поговорим начистоту о вашем характере, — сказал м-р Янг. — Есть что-нибудь такое, что вы хотели бы сказать нам, но, возможно, забыли?
— Я не понимаю.
— По поводу обвинений Чаплина, — сказал Эдвин. — Если его сторона докажет или даже посеет семя подозрения в голову судьи, что ты со слишком большим удовольствием пила, или даже здоровалась с почтальонами, или что ты не была заботливой матерью двадцать четыре часа в сутки, тебя могут ждать неприятности. Чаплин не сдастся просто так. В его интересах доказать, что ты не была тем образцом добродетели, каким должна быть.
— М-р Янг прав, — сказала я не слишком серьезно. — Мы откладывали это много раз. Если бы я была таким человеком, разве я не призналась бы вам в этом раньше? Я не пью, потому что мне не нравится вкус алкоголя, — все, кто знаком со мной, знают это. Я готова поклясться всем святым, что Чарли был единственным мужчиной, с которым я встречалась, а уж тем более с которым была близка. Так, что там еще? Ах да, безумные вечеринки и невыполнение материнских обязанностей. Не знаю, что это за безумные вечеринки, разве что он имеет в виду тот случай, когда я пригласила домой ребят и мы крутили пластинку с чарльстоном. А что касается того, какая я мать… Что я могу сказать? Я обожаю детей. Они для меня все. И я никому не позволю отнять их у меня.
Они напомнили мне слова, сказанные мною дяде Эдвину, как Чарли угрожал подговорить слуг и даже нанять кого-то, чтобы оболгать меня.
— Это маловероятно, — прокомментировал м-р Янг, — поскольку лжесвидетельство ведет к более суровому наказанию, и если ваш муж даже каким-то образом не знает этого, наверняка его адвокаты объяснят ему. Но нельзя пренебрегать тем, что другая сторона постарается откопать все, что можно. Извините, что возвращаюсь к этому, но я должен спросить вас еще раз — есть что-нибудь, что они могут использовать против вас?
— Нет! Если у них есть какие-либо доказательства, пусть предъявят их.
В последующие месяцы они пытались сделать это, но ничего не добились. Я ждала обещанной бомбы, и Эдвин постоянно писал мне. Казалось, из всей японской прислуги Чарли только один — мальчик Иму нервно свидетельствовал, что я приводила в дом мужчин, когда была уверена, что м-р Чаплин на работе. После допроса с пристрастием Линдола Янга, однако, Иму отпал. Он признал, в конце концов, что не видел и даже не слышал ничего такого. Его подговорили прийти и сказать это. Его предупредили, что он потеряет работу, и его родителям в Японии не поздоровится, если он не сделает так.
Некоторое время ходили слухи, что жена сводного брата Чарли Минни Чаплин собиралась свидетельствовать о том, как мои измены и алкоголизм измучили моего мужа. Это казалось возможным, так как Минни обожала Чарли. Но она решила молчать, прежде чем успела помочь стороне ответчика, заявив, что в общем-то ничего существенного предъявить не может.
В одно прекрасное утро в офис Young, Young and Young пришел бывший повар Чарли, и через переводчика, говорившего на английском достаточно, чтобы его можно было понять, сделал выигрышное для нас заявление. М-р Чаплин заплатил ему пять долларов за то, чтобы тот ушел из своей комнаты в подвале, и м-р Чаплин привел туда женщину. Повар назвал дату: 30 марта 1926 года, когда миссис Чаплин наверху рожала Сиднея. Он назвал и ее имя: Мэрион Дэвис! После этого меня уже ничто не могло удивить.
Мистер Янг позвонил мне сообщить, что мы все ближе к тому, чтобы дело против Чарли завершилось в мою пользу. К этому моменту я была не менее настроена на месть и выгоду, чем мои адвокаты были настроены на урегулирование дела и прибыль. Я смутно понимала, что моя жажда победы была не меньше, чем аналогичное желание Чарли, но не хотела пока задумываться об этом. Мой дядя сформулировал заявление о разводе без моей помощи, но теперь я была готова полностью поддержать его.