Вскоре мы добрались до какого-то города – ведь еще не открылось, что это мой город, – и меня загнали на Рабский Двор вместе с другими рабами хозяина, который не ведал, что я ему брат. А все мои язвы остались при мне. И вот я трудился, как подневольный раб, но жили мы далеко от жилища хозяина, и он только изредка приходил к нам с проверкой, или чтоб надзирать за нашим трудом, и, когда ему виделись язвы на моем теле, он в тот же миг начинал меня ненавидеть гораздо лютее, чем остальных рабов, и приказывал, чтоб меня хлестали кнутами как непригодного к полезной работе, а главное, потому, что в те времена раб не считался у хозяев за человека и его привыкли нещадно карать, если он работал не в полную силу. Я-то, конечно, уже догадался, что меня привели в мой собственный город, но не мог распознать ни брата, ни матушку из-за обоюдной многолетней разлуки, а они не заметили меня в рабе.
К тому же раб не считался за человека, или был очень униженным жителем, и я не мог обратиться к брату с объяснением, откуда я родом и кто мне родич, а рабы не знали нашего языка, поскольку их пригнали из чужедальних мест, и тоже не понимали, чего я хочу.
Но однажды, когда мне удалось отдохнуть и я оказался в своем полном уме, наш рабовладелец, или мой брат, снова пришел к нам во Двор с проверкой, и, пока он говорил, а мы его слушали, я вдруг легко узнал братов голос, будто у нас и разлуки-то не было, потом пригляделся к хозяину повнимательней и ясно увидел маленький шрам, который появился у брата на лбу еще до нашей совместной разлуки возле развесистого фруктового дерева, так что по этим двум памятным знакам – давнему шраму и знакомому голосу – я распознал в хозяине брата, но поговорить с ним по-братски не смог, поскольку числился у него рабом и он приказал бы засечь меня насмерть, если б я обратился к нему как брат.
Я пристально рассмотрел свое положение, и оно представилось мне примерно так: меня привели в мой собственный город, но родственных чувств от меня бы не приняли, а значит, я должен был оставаться рабом. И тут мне вспомнилась братская песня, которую мы весело распевали с братом во время трапезы жареным ямсом, когда наша матушка ушла на базар, а нам оставила для обеда ямс – каждому из нас по отдельному ломтику. И вот я запел эту братскую песню, в которой значилось имя моего брата. Я-то запел, а братовы жены принялись хлестать меня за пенье кнутами, и песня звучала час от часу все грустней, или с каждым днем все тоскливей и заунывней. Через несколько дней раздосадованные жены заявили про меня хозяину, что его «Раб, у которого на теле язвы, распевает строго запрещенные песни», поскольку рабам строго-настрого воспрещалось называть, хоть и в песнях, имя хозяина. А брат приказал им, чтоб они меня привели.
И вот предстал я, значит, перед хозяином (или, считая по рождению, братом), а сам дрожу от страха всем телом, и даже голос у меня содрогается, потому что если какого-нибудь раба призывают к хозяину отдельно от остальных, то хотят умертвить его для жертвы богу. Но брат сказал, чтоб я спел ему песню, которую пел на Рабском Дворе. Он-то, конечно, собирался меня убить, когда в моей песне прозвучит его имя, да бог был так добр, что, едва я запел, брату вдруг вспомнилось наше с ним расставание, и я не успел еще пропеть его имя, а он уже бросился меня обнимать и первым делом сказал своим женам, что вот, мол, нашелся наконец его брат после двадцатичетырехлетней разлуки. А вторым делом он приказал своим слугам вымыть меня чисто-начисто в ванне и после этого принес мне одежду, которой обрадовался бы даже Король. Но язвы по-прежнему были при мне. Третьим делом брат повелел своим женам, чтоб они накормили меня и напоили, а потом отправил посланца за матушкой, которая ушла до войны на базар, и с той поры я ее не видел.
Радость часто оборачивается слезами
Матушка явилась через несколько минут, и от нашей с ней встречи до сегодняшних дней я верю в особые «родственные чувства», которые говорят в нас голосом крови, даже если мы не виделись много лет, потому что брат не сказал нам с матушкой, кто мы такие, когда она прибежала, – он ждал, пока соберутся все гости, чтобы уж разом объявить им новость, – а мы с ней, хотя и не узнали друг друга, все же почувствовали родственную любовь, или, едва она появилась в комнате, ей заподозрилось, что я ее сын, а мне почудилось, что она моя матушка. Вскоре пришли все званые гости, сгрудились кругом со мной в середине, или окружили меня вниманием, и брат предложил нам стать на колени, чтобы вознести молитву Всевышнему. После молитвы он объявил гостям, что я ему брат, а матушке – сын, сгинувший из семьи семи лет от роду. Как только матушка и братовы жены и все наши гости услышали эту новость, они разразились приветственными кликами, но потом увидели язвы на моем теле и много часов обливались слезами. В тот день я понял, что чрезмерная радость часто оборачивается проливными слезами. Отплакавшись, гости разошлись по домам, а матушка стала врачевать мои язвы, и примерно через неделю они исцелились.
На третий день после нашей встречи, когда мы собрались, как ближайшие родичи, брат рассказал про свою жизнь в рабстве, а матушка поведала нам о себе. Едва услышавши про войну за рабов, которая подступила к нашему городу, она оставила товары на рынке, а сама поспешно вернулась домой и тоже была захвачена в рабство. Сначала ее купила хромая женщина, но у той вдруг кончились съестные припасы, и она обменяла матушку на еду, а торговец едой, в свою очередь, ее продал знаменитому на весь их город рабовладельцу, у которого была такая работа, какая под силу только мужчинам, и матушка трудилась наравне с мужчинами, а когда хозяин об этом узнал, или догадался о рабском равенстве, при котором женщина трудится как мужчина, он отпустил мою матушку из рабов – через восемь лет после обращения в рабство.
Матушка сразу же поспешила домой, но дома не было ни меня, ни брата, и она вела печальную жизнь, пока не вернулся из рабства мой брат после скитаний по множеству городов. «Когда он вернулся, – рассказывала мне матушка, – мы ждали и тебя со дня на день, но не дождались, а потом решили вопросить прорицателя, и он прорек нам, что ты в Лесу Духов». Так закончила рассказ моя матушка. А я поведал им про свои невзгоды, или страдания от ненавистных духов, и кстати уж вспомнил о двоюродном брате, который встретился мне в Десятом городе, где он обосновался после смерти у нас. Я рассказал им, как выучился на образованного, потому что деяниями покойного брата в Десятом городе учреждено Христианство и построено много прекрасных церквей с большой Воскресной школой при каждой. Ясное дело, что они удивились, услышавши от меня про покойного брата. Они спросили, как же я не боялся, когда вдруг встретил замогильного человека, который умер у меня на глазах, или до моего вступления в Лес Духов, но я объяснил им, что всякий странник, попавший в Лес Духов, расстается со Страхом, поскольку может сдать его Арендатору, как сделали Пальмовый Пьянарь и его жена. А еще я сказал им, что страхи и трудности, печали, горести и любые невзгоды рождаются в Лесу Духов, но там же и умирают.
Я кончил рассказ окольным намеком на Секретное, или Тайное, Общество Духов, которое собирается раз в сто лет и вскоре должно собраться опять. Мне очень хотелось попасть на собрание, и я намекнул, что мог бы проведать, какие вопросы обсуждаются у духов, чтобы открыть их секреты людям. Но едва они услыхали про Тайное Общество, как твердо сказали, что, пока они живы, мне не удастся уйти в Лес Духов. Сказать-то они, конечно, сказали, да мне вот недавно привиделся сон, что я присутствую на этом собрании, а мои сновидения обычно сбываются, и в должное время вы все узнает.
«Вот что может натворить ненависть».