========== День, о котором забыли ==========
У любой беды одно начало — сидела женщина, скучала. Ну, или как-то так.
Лидия, в принципе, скучала. Что было вполне нормально — день был не просто выходной, а каникулярный, в пустом доме абсолютно тихо — кажется, можно услышать тиканье часов, даже при том, что они в соседней комнате. Понемногу, конечно, улицы отпускает дневное знойное оцепенение, откуда-то издалека доносятся шум мотора, собачий лай, окрики, в которых невозможно разобрать какие-то отдельные слова. Издалека, словно из другой жизни — потому что сквозь плотные шторы, призванные не пускать в комнату пыльную жару этого утомлённого самим собой лета, потому что как минимум из соседнего квартала — здесь все разъехались, кто ж будет торчать в сонном, скучном Винтер Ривер летом? Только неудачник — или тот, кто сам сюда приехал, что в чьих-то глазах, в принципе, тождественные определения.
Летняя жара и безделье к некоторой лености мозги располагают, но не настолько, чтоб забывать перелистывать календарь. Благо, если в самом деле можно верить близким — о некой дате не помнит вообще никто. Кроме неё. И то правда, зачем — жизнь наладилась, вошла в колею, собираться вечером за торжественной чашкой чая помусолить обстоятельства давно прошедшего разумные люди предпочитают по более значимым поводам. Дни рождения, этапы продвижения по службе, государственные праздники, в конце концов…
Ни чая, ни торжеств, ни, что интересно, колебаний. Макет, за прошедшее время подправленный и улучшенный, всё так же покоится на чердаке — Адам постоянно находит, что там ещё доработать, то соседский забор подкрасит, то в кусты у дороги ещё веточек натыкает. Диллия сопровождает это неизменной поговоркой про занятия скучающего кота, отец неизменно восхищается — Адам и ему на какую-то презентацию макеты лепил, отец на расспросы коллег беззастенчиво спёр на дочь, в то, что помогала ему жена, не поверил бы и больной, а к правде люди тем более не готовы. И неизвестно, имеет ли это какое-то значение, но одной детали в этом макете более не существует, как не существует и объяснения, откуда она там была изначально. Что за беда, деталь вот она, в кармане. Вывалилась при ещё первом масштабном разборе-сборе макета, все считали, что потерялась бесследно, не горевали ни капли. Лидия воткнула плиточку надгробия туда, где ей вроде бы подобало быть — уже никто не ответит, с какого хрена. Адам никаких подробностей изготовления этой конкретно плиточки из своей памяти извлечь не смог — пояснил, извиняясь, что с кладбищем у него никаких проблем не было, и внимания во время работы он не заострял, вот с некоторыми домами — да, переделывал раз по пять, поэтому может рассказать в подробностях, вот дверь у магазинчика несколько раз отваливалась, пока он придумал, как её присобачить, а надгробия — не, как воткнул, так и стояли. Но раз делалось всё с натуры, значит, на настоящем, оригинальном кладбище оригинал этого надгробия должен быть, действительно, как иначе-то. А Лидия, однако же, не нашла. Было, то есть, несколько неопознанных, очень старых, полуразрушенных — хрен-то разберёшь на них хоть один символ, да и были ли они. Адаму о своих изысканиях не сообщала — во-первых, ничем помочь он всё равно не смог бы, они с Барбарой по-прежнему пленники дома, во-вторых, она не готова объяснять, зачем ей это потребовалось вообще.
А потому что кое-что крепко не сходится. Некий именитый и успешный биоэкзорцист заявлял, помнится, что мёртв уже лет 600 как, и по неким сведеньям из иных источников, нет оснований полагать, что он врал. Но Винтер Ривер существует всего около 200 лет, на этом кладбище просто не может быть такой могилы. Конечно, не значит, что до основания первого белого поселения здесь был исключительно дикий не тронутый человеком край, наверняка были индейцы, даже очень вероятно были. Только вот из полосатого призрачного хмыря индеец как из неё, Лидии, Мэрилин Монро. Вопрос, на который некому дать ответа… Почти некому.
Ну, как говорит Диллия, заказывая какую-нибудь новую херню по каталогу, что я теряю, кроме рассудка.
– Битлджус.
Царапает не то что ухо, даже мозг — хуже тех идиотских заклинаний, которые сами и выдумывали лет в шесть, когда играли в ведьм. Как же глупо себя чувствуешь на самом деле, когда важно и зловеще декламируешь эту абракадабру, размахивая назначенным волшебной палочкой карандашом. Глупо, паскудно. У детей, мол, фантазия, дети, мол, верят в то и это. Брехня. Дети прекрасно понимают, когда что-то не настоящее — как волшебная палочка из карандаша, мантия из материной пелерины и заклинания из вычитанных в отцовской книжке и немного изуродованных слов. Но дети также знают, что им вроде как подобает играть и верить в то, что они изображают. И они стараются. Изо всех сил стараются поверить.
– Битлджус.
Но и тогда, в детстве, иногда было такое, пару раз точно было — некое вот смутно свербящее где-то глубоко внутри, а что, если какое-то заклинание однажды сработает. Один-то раз такое может случиться. Окажется настоящим. Они что-то угадают. В этом особая прелесть всей этой мистики, хорошо сказал Отто — тому, кто вызывал и остался без ответа, и на основании этого факта отрицает теперь всё сверхъестественное, начиная с зубной феи и заканчивая Господом Иисусом, всегда можно ответить, что просто вызывал неправильно. Ответ идеальный, беспроигрышный в своей неопровержимости — потому что кто может знать, как правильно-то. Ошибся в одной крупице мела на полу, в одной доле секунды звучания гласной — вот и всё, никто, кроме тебя, не виноват. Можешь попытаться снова, малыш.
– Битлджус.
В мгновенном преображении комнаты при нажатии на выключатель тоже, если подумать, можно увидеть истинное чудо. А мы привыкли, делаем это обыденно, не впечатляемся. А когда так же молниеносно, помпезно и ярко в кресле-качалке материализуется полосатое всклокоченное чудовище — чего-то даже взвизгнуть тянет. Хотя стыдно это делать тому, кто сам нажал на выключатель.
– Чего надо?
– Охренеть, получилось, - к собственному удивлению, это вырвалось у неё вслух.
Весь джентльменский набор образцовой, выдержанной омерзительности на все вопросы к своей памяти — он правда был… таким? Таким однозначно пугающим при всей нелепости, гротескности? Синюшная бледность, расцвеченная трупными пятнами, нелепый костюм, которым, по виду, вымыли пару общественных туалетов, сплетённые пальцы, под кривыми когтищами которых буреет что-то подозрительно похожее на засохшую кровь. Можно б было сказать что-то такое банальное, типа «о, ты ни капельки не изменился». Поручиться за это нельзя — память не фотографическая, может, какие-то из живописных пятен грязи и плесени изменили свою географию, может, кривизна зубов… Адам, помнится, буквально по потолку бегал, когда ему показалось, что покосившийся забор крайнего дома выгнул не в ту сторону, в какую надо, а она тоже не могла вспомнить, в какую ж он сторону там выгнут, и предлагала сбегать посмотреть, но сбегала на следующий день (чтоб обнаружить, что забор лёг окончательно, кто-то прошлым вечером на него сдуру и спьяну очень сильно облокотился). Но если не особо-то изменилась она — это объективный, подтверждённый многими факт — то с чего б должен он? У неё хотя бы есть скромная роскошь расти-взрослеть. У него — разве что менять сорта поганок, кокетливо выглядывающих из-за шиворота.
– Кто бы что ни говорил, я существо обязательное — правил, с которыми я считаюсь, немного, зато я никогда их не нарушаю. Так что, жизнь молодая стала не мила?
Почему даже на самую маленькую долю процента не допускается, что он мог её не узнать? Потому что никаких кардинальных перемен в ней не происходило, она по-прежнему не красит волосы в блонд и не носит обтягивающие сверкающие топики? Потому что в жёлтых глазах нежити подрагивает, как грязная пена в сточной канаве, это узнавание? И где ж хоть какое-то удивление, вопросы, какого хрена вообще? Ах, вот это они и были?