Пальцы призрака прохаживались по её ладони — медленно, значительно, хищно, захватывая запястье в недолгое, но страшное кольцо. Кольцо на безымянном пальце выглядит бутафорией из «лавочки ужасов», рука, ласкающая её руку всё откровеннее, должна бы тоже, стиль один… Конечно, одно дело ходить в эти лавочки, трогать там все эти каучуковые глаза, накладные клыки и резиновые маски франкенштейнов, и совсем другое — по-настоящему… Ну нет, проще согласиться с теми, кто не понимает, зачем и понарошку-то тянутся к всякой гадости, это, по крайней мере, последовательно.
– Сколько всего маленьких грязных секретиков ты скрываешь от родных и любимых людей, крошка Лидия?
Ну, вот это было, пожалуй, больно. Но справедливо. Она высвободила руку, допила свой стакан.
– На то они родные и любимые люди, чтоб беречь их покой. Чтоб считать меня лучше, чем я есть. Им я объяснять не готова, тебе не собираюсь, но мне было важно знать…
Что она хотела сказать? «Что ты жив»? Неподходящее какое-то слово для призрака. «Что ты цел»? Тоже сомнительное утверждение. Надо по-другому закончить - «что я именно настолько слюнявая размазня, что не смогу спокойно жить с тем, чтоб из-за меня хоть кто-то пострадал. Хоть порядком меня доставшие родительские гости, хоть призрак-психопат, которому не место ни в этом мире, ни в том»…
«Что ты тоже меня помнишь» - тоже вариант никудышный при своей правдивости. Да, для её гордости было б тяжеловато, если б она была в его жизни проходным эпизодом, не значительнее этих плит для Адама…
– Что я ещё готов дать нашим отношениям шанс?
…одна из которых ломает мозг необратимо омонимической ухмылкой, щербатой, гнилой, самодовольной. Betelgeuse. Магия имени, звучащего само по себе как безумие. Энергия, которая начало всему и ответ на всё. Там, в коридоре, полном изнывающих школьников, которым «хвосты» мешают перейти на следующий год, неистраченные гигабайты траффика — в следующий месяц. Успокоиться, иссякнуть, смириться. Он — никогда не смирится. Какие 600 лет, господи боже? Миллиарды лет это Солнце плюётся энергией в наш маленький мир, соединяя ею атомы в капли воды, запахи цветов, очки и любящие сердца. И непохоже, чтоб устало. Во сколько там тысяч раз Бетельгейзе мощнее Солнца? Что для неё какие-то 6 веков? Что страх и презрение бессильных теней? Не сбавит обороты этого безумия — сожаления ли о жизни, гнева ли на смерть, протеста против правил, требующих погаснуть, иссякнуть, отрешиться от всех уз… всё это равно недостаточно, как краски, пытающиеся втиснуть в рамку холста огненный шквал.
– Именно так, Битлджус.
Снова дёрнулся — от второго удара этого грозного колокола, в который превратил своё имя, или от того, что заготовленные на предполагаемый ответ остроты не пригодились. И на время глаза, в которых сконденсирован яд всего мира, вспыхивают… восторгом? Интересом? Может быть даже, пониманием? Уже много позже после третьего, финального, после того, как рассеялись в прошитом спицами закатных лучей воздухе чердака запахи дрянного табака, нездешней жути и здешнего алкоголя, после того, как ночная прохлада сменила знойное марево дня, а грязные секретики легли обратно в девичий тайничок, где никакой встревоженный взрослый взгляд их не найдёт, она металась в ещё слишком горячей постели и спрашивала себя — почему не спросила… О том, как он жил, о том, как он умер, о том, что превратило его в неукротимую, яростную полыхающую махину. Есть ли хоть кто-то, кому он может это открыть.
В духоте ли удивляться кошмарам. Бледный, всклокоченный человек с уже безумными глазами, ещё колотящимся сердцем метался по тесному, как гроб, пространству между тёмных, холодных, осклизлых стен, и царапал, царапал эти стены яростно, рыча, скуля, воя, и пятна крови оставались под содранными ногтями, и равнодушная луна бросала от оконной решётки вертикальные полосы на его одежду. Ещё живой человек, под глазами которого залегли смертные тени, ловил сползающих по заросшим плесенью стенам жуков и червей и глотал, хлеща исступлёнными проклятьями по обступающей его тишине. Умирающий в холоде и смраде человек сквозь стиснутые до хруста зубы клялся — никогда, ни за что, не дождётесь… И Лидия бессильной тенью вторила в бреду — не забывай, не прощай, не смиряйся. Ты никогда не угаснешь, моя Бетельгейзе.
========== День Всех Святых ==========
Огонёк за огоньком расцветают на тонких стеблях свечей. Есть ли что-то более трогательное и милое в этом мире, чем лепестки цветов, распускающихся на позабытых могилах, огоньки свечей и ритуалы, творимые с величайшим страхом и величайшей надеждой?
– К Дню Всех Святых у тебя, так понимаю, накопилась ещё гроздь вопросов?
Главный бунтарь мертвячьего дурдома сидел в заранее подготовленном для него кресле в той же позе, что и в прежнее своё появление — ножка на ножку, ручки на брюшке, мерзенькая улыбочка во всю гнилую пасть. Повертел косматой башкой, обозревая скромное тематическое украшение помещения (уж извините, что успела урвать — с полок ещё дня за два всё сметают подчистую), удовлетворённо цокнул.
– И ты снова дома одна. Тянет на дурное совпадение.
Она кротко улыбнулась, доливая чаю в кружку.
– У вас там, кажется, тоже пустовато? Все, кому ну хоть за пожалуйста-пожалуйста-должен-буду разрешено — здесь. Метленды тоже отправились прошвырнуться. Впервые за… страшно подумать, сколько времени выбрались из дома. Что-то там Джуно нашаманила. Куда сама рванула — так и не ответила, вся загадочная, как старшеклассница. А родители с Отто и компанией. Колядуют. Серьёзно. Очень серьёзно подошли к вопросу. Видел бы ты костюм Диллии — все её скульптуры нервно курят в сторонке.
– А ты, значит, решила…
– А я решила не размениваться на мелочи.
Раз уж, дескать, про курение речь зашла — вынул из недр внутренних карманов мятую пачку, выщелкнул сигарету, прибавил к букету из гнили, плесени, серы и чего-то ещё в тон новую ноту. И словно только заметил красующуюся перед носом коробочку.
– Оба-на, это что, мне?
– А кому? Какая-то китайская хреновина из, если я действительно всё правильно поняла, жуков. Чего мне стоило это найти и заказать, ты бы знал. О вкусе не спрашивай, ознакомиться не предлагай — даже не потому, что брезгую, хотя почему б мне и не брезговать, а потому, что стоит как крыло от самолёта, тут на двоих просто не хватит.
Одуряющий запах китайских специй вплёлся в воцарившийся в атмосфере букет, как золотая нить в гнилые тряпки.
– Ну, тебе же хуже, сиди, глотай слюнки.
Глотала Лидия — чай, горьковатый, но не на это уж жаловаться. Малиновая помада оставляла на кромке едва заметный след — помаду подарила Диллия, заявившая, что задолбалась вот этими талантливыми руками, которые 35 лет назад боженька целовал не для этого, отмывать с чашек гуталин. Отмывала она — пару раз и по собственному почину, Лидия за собой посуду всегда мыла сама, но не спорить же тут.
– День Всех Святых, называется, все ублюдки с того света повылазили… Нет, я ничего против не имею, и ублюдкам немного маленьких радостей нужно. Выглядывала тут — сосед с такой счастливой рожей проплыл, при жизни такой не видела. И это при том, что семья его не видит…
– Нас это, как говорится, огорчает, но не останавливает, - прочавкал с набитым ртом Битлджус, - если на то пошло, невидимым и неосязаемым можно… качественнее даже разгуляться.
– Даже не сомневаюсь.
Собеседник воззрился на неё с насмешливым укором, смахивая языком каплю соуса с крючковатого носа.