– Ба, ну в такую дату на календаре я просто верить отказываюсь. Ты поразила меня прямо в мою мёртвую печень, детка, или ты срочно исцелишь её чем-нибудь крепеньким, или я за себя не ручаюсь.
Белая рука с чередой перстней повела над столом, снова сервированным минималистично — бутылкой, бокалами, раскрытой коробкой шоколадных конфет, поблёскивающих, как спинки жуков.
– Все помешались на этой любви. Страшно холодильник открывать — вдруг и оттуда прилетит валентинкой. Или ты исцелишь меня совместным пожиранием этого безобразия, или я за себя не ручаюсь.
От хриплого хохота жалобно звякнули друг о друга бокалы.
– Так ты не завела себе никакого личного некрофила?
– Эта реплика принадлежит Диллии, а у них с отцом сейчас вечерний киносеанс с последующим не помню, чем официально, но знаю, чем фактически. Я уже достаточно большая девочка, чтоб понимать, когда надо сделать брысь в сторону нашего запасного дома. Благо, здесь никому не помешаю — Адам с Барбарой в Междумирье, оказывается, у вас там есть какие-то романтические места. Просто они никак не могут отойти от моральной травмы, что малышка слышала их в прошлый раз и идентифицировала всё правильно. Ну, а иначе б не знаю, куда я пошла. Хорошо иметь целых две пары родителей, влюблённых до сих пор, но не в этот день, это правда.
Призрак по-хозяйски распечатал бутылку, поводил над ней носом.
– Жизнь, знаешь ли, так коротка…
– А это реплика Адама, он её, правда, по другим поводам говорит, более целомудренным. Хотя нет, эта реплика всех вообще. В моём классе, помимо меня, более-менее достоверно аж три девственницы, а это, прошу заметить, школа для девочек, предполагается, что с нравами там немного получше, чем в среднем по больнице. Правы те, кто у вас там говорит про развратный 20 век, так им и передай.
От переходящей от стола вибрации багровое, как венозная кровь, вино мелко дрожало в хрустале, словно два осознающих важность даты сердца. Красиво. Как же примитивно и совершенно красиво бывает, господи.
– Так что давай, жукоед, расскажи мне что-нибудь, максимально отличное от корявых стишков и фальшивых пожеланий. Что-нибудь такое, чтоб я хохотала, как никогда в жизни. Про своих живых жертв и мёртвых шлюх, про очередное по счёту испытание терпения Джуно. У тебя таких историй на всю мою жизнь должно хватить.
Падали, кружась, за окном крупные снежинки, ложились в пышные, аппетитные, как взбитые сливки, сугробы. Потрескивали, оплывая эротичными потёками, свечи. Таяли ещё на пальцах конфеты, а вино ещё в гортани превращалось в благоухающий фруктами огонь, в таковой форме и расходилось по остальному организму.
– Ты б больше всё-таки себе подливала. Красное при анемии полезно. У меня таких проблем нет.
– У меня тоже проблем нет, я свою анемию нежно люблю. Она добавляет моему облику загадочности и некондиционности в глазах, которые я могу ненароком выколоть. В наше время всё ещё ценится здоровый цвет лица, а пышнотелость точно нет, но раскороветь я не могу, поэтому остаюсь в зоне риска. Осознай, ты красивая, говорит Диллия тоном приговора. Я думаю, над макияжем надо работать дальше, в направлении, например, таких симпатичных пятнышек, как у тебя.
– Хочешь отпугнуть от себя вообще всех, кроме тех, кто обречён в силу семейных уз? А с кем будешь совершать романтические прогулки по кладбищу?
– С тобой. По идее, компетентнее провожатого не найду. Хочешь — пошли, а? Только пожалуй, придётся переодеться. Диллия говорит, к кружевам и оборочкам должен прилагаться комплект слуг, всё это отстирывающих, а в магазине вечно не докладывают. Как будто она их стирает, ага, а не стиральная машина. Поможешь? В силу больной фантазии дизайнера, расстегнуть это платье сложнее, чем застегнуть. По правилам должно быть наоборот.
Как ликёрная сердцевинка в надкушенной конфете, сорочка под платьем оказалась алой, в цвет помады. Тощая, бледная грудь за паутиной кружев замерла под мёртвой рукой, словно освобождаемая из силков птичка.
– Ты хорошо понимаешь, что ты делаешь, Лидия Дитц? И зачем?
Чистый шёлк её волос вплетался в чёрные полосы костюма, грязные белёсые патлы вплетались в чистый шёлк, голос призрака холодил макушку и сбегал змейками электроразрядов по позвоночнику, которым она и так прижималась к груде тлеющих лохмотьев. Тлеющих инфернальным огнём…
– Затем, что ты лжец, Битлджус. Ты утверждаешь, что неукоснительно следуешь правилу — убраться, после троекратного упоминания твоего имени, из этого мира без следа. Но ты остаёшься в моей голове.
Синюшная рука в трупных пятнах переползала на внутреннюю сторону бедра, едва ли сдерживаемая живой рукой, скорее подгоняемая.
– Ещё два раза. Всего два раза, не факт, что с головой поможет, но тут я вообще бессилен, но чуть меньше будет того, о чём не дай бог узнать твоим родителям, особенно тем, которые ещё боятся инфаркта.
Чуть больше, моя порочная, моя пленительная звезда, однозначно — чуть больше.
– Мог бы приличия ради чем-то в меня упереться. Любишь пугать — пугай, размерчик у тебя должен быть нескромный… Всё правильно, где ты и где скромность… Живые тут в более проигрышном положении — у тебя нет никаких вот таких рефлекторных и палевных вещей, вроде учащённого дыхания и подкашивающихся ног, все твои реакции нарочиты, фикция моя. Это даже обидно. Но то, что я не могу произносить твоё имя столько раз, сколько захочу, со всеми выражениями, с какими захочу, изучая при этом движения твоего карикатурного лица — тоже обидно… Ну, в жизни должны быть и ограничения какие-то.
Эти губы у виска опаснее, чем револьверное дуло.
– Человек способен привыкнуть к любой боли, любому ужасу, любой мерзости — привыкает, смиряется, перестаёт замечать… Но трёх встреч до сих пор было мало для этого, по идее.
Повернулась, скользнула ладонью — влажной, дрожащей — по его щеке, по губам, по сухим, бледным, как убитая осенней стужей трава, волосам.
– Кто сказал, что я к тебе привыкла? Что можем знать о смирении ты или я? Как можно хоть что-то в тебе не замечать? Встречи было три, эта четвёртая — хорошо, что тебе не дано посчитать, сколько раз ты приходил ко мне во сне. Я слышала твой крик «Ты пожалеешь!», просыпалась и думала — пожалею ли я? В самом начале, когда мы ещё говорили о тебе — не могли не говорить, ещё не готовы были подвергнуть эту тему запрету — Адам успокаивал меня и других, говоря «зачем бы ему была Лидия после того, как он получил бы право жить в этом мире». Имея в виду, что ты не стал бы убивать меня или… что-то ещё. Зачем, если у тебя есть целый мир. Кого как, а меня не успокоил. Чем больше дней и ночей сменяло друг друга, тем меньше мне нравилась эта мысль, что я могу быть тебе не нужна. Хорошо, что в жизни есть какие-то ограничения, хорошо, что у меня есть над тобой вот такая мучительная, зыбкая власть — так редко произносить твоё имя. Я не знаю, как я произнесу его второй раз, на какой стадии процесса доведения количества девственниц в нашем классе до той же совершенной магической цифры, но третий раз я хочу его выдохнуть, когда ты кончишь.
Шуршала, как опадающая листва, ветхая призрачная одежда, белые пальцы скользили по просвечивающей между расстёгнутыми полами, как луна между тучами, груди. Тусклые ногти с навеки запёкшейся под ними кровью очертили изящные скулы, приоткрыли алые, как то самое бутафорское платье, губы для властного поцелуя.
– Получить весь мир вместо тебя, Лидия Дитц, было бы действительно хреновой сделкой.