Я помедлила, прежде чем заходить внутрь. Великая что-то сказала, что-то, что абсолютно всех повергло в шок, а самых близких заставило рыдать. Я же видела эти глаза, полные непонимания и ступора, которые ясно говорили о том, что Великая ничего хорошего не сообщила. Неужели я умру? От этой мысли мурашки пробежали по коже и… и все. Не стало страшно или больно, обидно или жутко. Просто мурашки – и все. Странно, не правда ли? Нет, я не умру, ведь линия моей жизни длинна, так может дело как раз в этом? Я шагнула в темноту лаборатории и закрыла за собой двери. Спокойствие мое исходило не только от линии жизни, просто кто-то должен сохранить остатки разума и хладнокровия в этом безумии, так пусть в этот раз это буду я.
Темно и почти ничего не видно. Почему тут нигде нет нормального светлого помещения? Я невесело ухмыльнулась. Лишь крошечный огарок свечи горел на столе и очень слабо освещал комнату. Я нашла его сидящим на полу, опирающимся спиной о стену. Как всегда, он согнул длинные, стройные ноги в коленях и положил на них руки, которые безвольно висели двумя неживыми ветками высохшего дерева, и когда я подошла к нему, он поднял на меня глаза. Они были неживыми. Мертво, словно смотрел не меня не человек, а статуя, они глядели на меня снизу вверх спокойно и холодно. На дне темно-синих глаз не искрилась жизнь, словно на меня смотрели два высохших колодца. Судя по всему, то, что сказала Великая, стоило ему слишком дорого. Полдуши просто умерло, а вторая половина не в состоянии тянуть все на себе. Она, конечно, все еще надрывалась и пыхтела, но уже выдохлась и была похожа на ходячего мертвеца, чьи глаза смотрели на меня, словно видели впервые. Я смотрела на него и думала – что же делать? Как нормальные люди поступают в том случае, когда боль любимого человека настолько велика, что почти убила его и только еле живая оболочка смотрит на тебя так, словно ее смерть – твоих рук дело? Пожалеть, обнять? Просто промолчать? Расспросить, как следует, и может, он оживет? Наорет на меня, как делает это всегда, и ему станет легче. Станет ведь, правда?
Так я и молчала, не зная, что делать и сетуя на то, что так и не научилась величайшему искусству человечества – сочувствовать. Уметь бы, как Ирма, нести свет одним лишь прикосновением, лечить были единственным словом. Да вот только и Ирма сейчас не смогла сотворить чуда. Так и ушла ни с чем. Не ее вина, просто время сейчас такое темное, что даже самые светлые люди становятся еле различимыми в кромешной мгле.
– Это я сотворила Никто, – тихо сказала я.
Влад, глядя мне в глаза, равнодушно кивнул.
– Великая сказала?
Снова кивок. Я села на пол напротив него. Его глаза равнодушно следили за тем, как я опускаюсь на пол и сажусь на теплый камень.
– Она рассказала, как я это сделала? Сказала, что я снова не послушалась тебя? Нарушила обещание?
Он молча смотрел на меня. Я гадала, сработает ли? Он снова равнодушно кивнул. Нет, не сработало. И стало страшно. Когда он рвет и мечет, бояться можно лишь того, что какой-нибудь тяжелый предмет может отрикошетить в тебя или, наоборот, прилететь ровно по назначению, бояться того, что сказанное слово может оказаться заклинанием и прибавит тебе пару лишних ног или коровий хвост. Но сейчас вокруг нас не было битой посуды, и бумаги лежали на столе, как им и положено. Никто не кричит, не швыряет в стену все, что попадается под руку и не рвет на себе рубаху. Сейчас тишина такая пронзительная, что режет уши. Замок застыл и все, кто живы в нем, уподобились мертвым. Дышат через раз, смотрят в одну точку, руки холодны и безжизненны, а все, что есть в голове, стало единым монолитом, который соединил их всех в безвольном молчании, потому что тот, кто должен повести их за собой, не жив, не мертв. Еле теплится в нем что-то от Бога, что именуется душой, и она сейчас изранена, искалечена. Знать бы как ей помочь? Что сказать или что сделать? Чем залатать эти страшные раны, и чем забинтовать переломы? Не поставить на ноги, но хотя бы не дать умереть. Но я не знаю, что сделать. Не могу помочь. Не умею я.
Но я знаю, кто умеет.
Я поднялась на ноги и вышла из лаборатории. Коридор снова стал прежнего размера, и очень быстро я оказалась на пороге кабинета. Зашла, оглядев каждого. Все сидели там, где оставил их хозяин. Как вещи, а не как люди. Все, кроме нее. Она больше не сидела на краю стола, она подошла к книжной полке и прикасалась к каждой книге так, как хотела бы сейчас прикасаться к нему. Рука ее слабо скользила по переплетам, тонкие пальцы нежно гладили грубую ткань, а губы еле слышно говорили те самые слова, что нужны были сейчас. Нужны больше жизни, и только она знала их. Ирма не могла помочь – она мать и сестра. Я не могла помочь – я больше враг, чем друг. Одна она была тем, кто нужен ему сейчас. Не любовница, нет, ни в коем случае. Она была источником светлой и чистой любви, бескорыстной и тихой, как ее молчание, кроткой и нежной, как ее руки, всепроникающей. Она – вода, которая оживит неживое.