Глория сжала дно моей сумки, почувствовала объем мешочков с шариками, и улыбну-лась; в руках мы несли теннисные тапочки, чтобы одеть их, когда дойдем до Рынка, недалеко от Школы.
Мы едва дошли до улицы, как Тотока бросился бежать, предоставив мне идти одному, медленно. И тогда просыпался мой хитрый чертенок. Мне нравилось, что мой брат уходил вперед, тогда я чувствовал себя королем. Меня соблазняло шоссе Рио-Сан Пабло, «Летучая мышь». Без сомнения «летучая мышь». Взобраться на заднюю часть автомобиля и чувствовать, как дорога исчезает на скорости, такой, что ветер бил меня, мчался и свистел. Это было самое лучшее в мире. Мы все это делали; Тотока показал мне, с тысячей советов, чтобы я хорошо зацепился, потому, что другие автомобили, идущие позади, были опасны. Мало по малу я научился преодолевать страх, а чувство риска заставляло меня искать более трудные «летучие мыши». Я уже стал таким экспертом, что покатался даже на автомобиле дона Ладислао; остался только красивый автомобиль Португальца. Это был красивый, ухоженный автомобиль. Всегда с новыми шинами. Весь из металла, такого блестящего, что можно было видеть в нем свое отражение. У него был приятный сигнал, похожий на хриплое мычание, как у коровы на поле. Он проезжал одетый с иголочки, хозяин всей этой красоты, с самым строгим лицом в мире. Никто не осмеливался зацепиться за его запасное колесо. Говорят, что он бил, убивал и угрожал кастрировать проходимца, прежде чем убьет его. Ни один мальчик из школы не отважился и не осмелился до сих пор. Когда я разговаривал об этом с Мизинцем, то он спросил меня.
— Действительно, никто, Зезé?
— Уверен, что никто. Ни у кого нет смелости. Я почувствовал, что Мизинец смеется, почти догадавшись, о чем я думал сейчас.
— И ты сходишь с ума, так тебе хочется сделать это, не так ли?
— Схожу,… хочу. Но мне кажется, что…
— Что это то, о чем ты думаешь? Теперь смеялся я.
— Скажи мне.
— Ты любопытный как черт!
— Всегда ты не договариваешь все; скрываешь.
— Знаешь, Мизинец? Я выхожу из дома в семь часов, так? Когда я дохожу до угла уже семь и пять. Хорошо, в семь и десять Португалец останавливает свою машину на углу забегаловки «Нищета и голод» и покупает пачку сигарет…. В один день я наберусь смелости, подожду пока он, не сойдет с машины, и «бац»!..
— У тебя нет смелости для этого.
— Что нет, Мизинец? Вот увидишь. Сейчас мое сердце запрыгало. Автомобиль остановился; он сошел. Вызов Мизинца смешивался с моим страхом и моей смелостью, я не хотел идти, но мое тщеславие толкало мои ноги. Я повернул к бару и остановился, почти невидимый у стены. Сердце стучало так сильно, что я боялся, как бы его удары не услышали в баре; он вышел, даже не заметив меня. Услышал, как открылась дверца…
— Сейчас или никогда, Мизинец!
В один прыжок я прилепился к колесу, держась со всех сил, которые мне придавал страх. Я знал, что до Народной Школы было огромное расстояние. И, уже представлял свою победу перед глазами моих товарищей…
— Ай! Я вскрикнул так сильно и пронзительно, что люди вышли из кафе, чтобы посмотреть, кого задавило.
Я висел в полуметре от земли, раскачиваясь, раскачиваясь. Мои уши горели как раска-ленные угли. Что-то в моем плане не сработало. Забыл послушать, к моему стыду, шум работающего мотора.
И без того суровое лицо Португальца, стало еще суровей. Его глаза полыхали огнем.
— Так это ты, наглый сопляк? Сопляк, как и те, такой же наглый!..
Он позволил моим ногам стать на землю. Отпустил одно мое ухо и толстой рукой погрозил мне в лицо.
— Ты думаешь, сопляк, я не заметил, как ты все дни наблюдаешь за моим автомобилем? Я накажу тебя, чтобы больше не возникало желание повторить то, что ты сделал.
От унижения мне было больнее, чем от боли. Единственным желанием было, изрыгнуть несколько плохих слов этому животному.
Но он не отпускал меня, и, похоже, угадывая мои мысли, угрожал мне свободной рукой.
— Говори! Ругайся! Почему не говоришь?
Мои глаза наполнились слезами от боли, и унижения, перед людьми, которые присутст-вовали при этой сцене и злобно смеялись.
Португалец продолжал уничтожать меня.
— Так почему ты не ругаешься, сопляк?
В моей груди нарастал нестерпимый протест, и я нашел силы ответить со злостью:
— Сейчас я не говорю, потому что думаю. А когда вырасту, то я тебя убью.
Он расхохотался, и его хохот подхватили зрители.
— Ну, так расти, сопляк. Я буду тебя здесь ждать. Но прежде я преподам тебе урок.