— Ты очень плохой, Мальчик Иисус. Я думал, что на этот раз родиться Бог, а ты мне такое делаешь! Почему ты меня не любишь, как других детей? Я вел себя хорошо. Больше не дрался, учил свои уроки, перестал говорить непристойности. Даже «задница» не говорил. Почему ты это сделал со мной, Мальчик Иисус? Скоро срубят мое дерево апельсина-лима, так я даже не рассердился. Только поплакал немного… А теперь… А теперь…
Новый поток слез.
— Я опять хочу своего Португу, Мальчик Иисус. Ты должен мне его вернуть…
Голос мягкий и сладкий обратился к моему сердцу. Наверное, это дружеский голос дерева, на котором я сидел.
— Не плачь, мальчуган. Он ушел на небо.
Когда уже завечерело, я был обессиленный, даже не мог вырвать или плакать, сидел у порога дома доньи Елены Вилья-Боас, где нашел меня Тотока.
Он говорил со мной, но я только мог стонать.
— Что с тобой, Зезé. Скажи мне, что случилось. Но я только тихо стонал. Тотока положил руку на мой лоб.
— Ты горишь от жара. Что случилось, Зезé? Идем со мной, пошли домой. Я помогу тебе идти потихоньку. Я нашел силы сказать ему между стонами:
— Оставь меня, Тотока. Я больше не пойду в этот дом.
— Да, ты пойдешь. Это наш дом.
— У меня там ничего нет. Все закончилось.
Он попытался помочь мне подняться, но увидел, что у меня не хватает сил. Я обхватил руками его шею, и он понес меня на руках. Вошел в дом и положил меня на кровать.
— Жандира! Глория! Где все? Он нашел Жандиру беседующей в доме Алайде.
— Жандира, Зезé очень болен. Она пришла ворча.
— Наверное, опять ломает комедию. Пара хороших шлепков…
Однако Тотока, вошел в комнату.
— Нет, Жандира. На этот раз он очень болен и умирает…
В течение трех дней и ночей я был без сознания. Меня пожирала лихорадка, а при попытке дать мне поесть или выпить наступала рвота. Я таял и таял. Часами, я лежал без движения, уставившись на стену.
Я слышал, что говорили вокруг меня. Я все понимал, но не хотел отвечать. Не хотел говорить. Думал только о том, чтобы пойти на небо.
Глория перешла жить в мою комнату и проводила ночи рядом со мной. Она даже не позволяла гасить свет. Все стали проявлять доброту. Даже Диньдинья провела несколько ночей с нами.
Тотока сидел целыми часами с выпученными глазами и иногда говорил мне:
— Это было вранье, Зезé. Можешь мне верить. Было свинство. Они не будут расширять улицы ни за что…
Дом погрузился в тишину, словно смерть была уже в двух шагах. Никто не шумел. Все говорили тихим голосом. Мама, почти каждую ночь находилась рядом со мной. Но я не мог забыть его. Его хохот. Его отличающееся произношение. Даже звуки сверчков, там снаружи, копировали скрип бритвы по его бороде — трак, трак, трак. Я не мог прекратить думать о нем. Теперь я понял, что такое боль. Боль не от того, что получаешь удары вплоть до потери сознания. Не от того, что порезал ногу куском стекла и даже не от наложения швов в аптеке. Боль, это то, что наполняет сердце, тем, от чего люди должны умереть, не имея возможности раскрыть свою тайну. Боль это то, что отдается слабостью в руках, в голове и даже попытке повернуть голову на подушке.
Состояние ухудшалось. Мои кости выступали из кожи. Позвали врача. Пришел доктор Фаульхабер и осмотрел меня. Ему не потребовалось много времени выяснить все.
— Это был шок. Очень сильная травма. Он выживет, только если переборет этот шок.
Глория вывела врача наружу и рассказала ему:
— Это действительно был шок, доктор. С тех пор как он узнал, что срубят его дерево апельсина-лиму, он в таком состоянии.
— В таком случае, необходимо его убедить, что это неправда.
— Мы уже пытались всякими способами, но он не верит. Для него его деревце апельсина-лима, это человек. Он очень странный ребенок. Очень чувствительный и преждевременно развитый.
Я все выслушивал, но продолжал терять интерес к жизни. Хотел идти на небо, но живые туда не идут.
Приобрели лекарства, но меня по-прежнему рвало.
В это время произошло нечто чудесное. Улица пришла в движение, чтобы проведать меня. Забыли то, что я был черт в образе человека. Пришел дон «Нищета и голод» и принес торт «Мария-моль». Негритянка Еугения принесли мне яйца и помолилась над моим животом, что я перестал рвать.
— Сын дона Пабло умирает…. Мне говорили приятные вещи.
— Ты должен выздороветь, Зезé. Без тебя и твоих проделок на улице стало скучно.
Пришла навестить меня и донья Сесилия Пайм, она принесла мой портфель из школы и цветы. И только лишь это заставило меня снова заплакать.