Дуб ли сучья зарогатил,
Крепкой выстлался корой,
Клювом метким черный дятел
Выкуп с дуба взыщет свой.
Где личинки, – в знанье точен, –
Тукнет, стукнет, не взглянув.
Меньше будет червоточин
Там, где острый побыл клюв.
В ствол вонзив кривую лапку,
Взбегам вбок утратив счет,
Он березу взял в охапку,
Что наметит, все возьмет.
Кем в веках, как властелины,
В черный цвет закутан он?
От калины иль рябины
Красной шапочкой почтен?
Властелин лесного края,
Поползень тебе гайдук.
Пискнет он «Так! Так!», взбегая,
Глухо сбросишь ты «Тук! Тук!».
Из чуть-чуть
Чуть-чуть воды, чуть-чуть огня, скругленье,
Росинка в длинном ковшике листа.
Лучистая семь-красок-красота,
Влияний ночи – утром выявленье.
Весь луг поет одно стихотворенье.
Рифмует травка с травкой, та и та,
Красна в цвету, бела, темна, желта,
Алмазное на каждой озаренье.
Но выпил с часом все алмазы луч.
От дымки к дымке хлопья развернули
Ковер верховный, грозовой в июле.
И, в пляс пустившись, гром, от края круч,
В венце из молний, весел и гремуч,
Сметнул две вешних Волги в долгом гуле.
Обитель смарагдов
По зеленым зыбям бора,
По верхушкам по лесным,
Ходит рокот разговора,
Изумрудный веет дым.
В этой пустыни сосновой
Говорит сосна к сосне
Об игре минуты новой,
Звонкой в солнечном огне.
Был зимой он в переделке,
Вековой высокий бор.
Хоронились в дуплах белки,
Слыша свист и вьюжный хор.
Только выглянут из щелки,
И опять скорей в дупло.
А в ночах тоскуют волки,
Алчный глаз горит светло.
И поджарая волчица,
Запрокинув кверху пасть,
Ноет-воет как вдовица,
Голод – лютая напасть.
Были стойкие морозы,
Стыли груды облаков,
Как придуманные козы
Возле снящихся быков.
Вскаркнув, падали вороны,
Замерзая налету.
В сосны вложенные звоны
Обращались в хрипоту.
Но мороз к морозу лютый,
Гаркнув, бросил булаву,
И весеннею минутой
Солнце вышло в синеву.
Белка к белке говорила,
Вскачь опрыгав сосен пять,
Что размывчивая сила
Огнесветится опять.
Нет запястий из жемчужин,
Растопились бусы льдин,
И зеленый говор дружен
Колоколящих вершин.
Волнозвонный рокот хора
Возвещает по верхам: –
«Изумрудной Деве Бора
Ныне день введенья в храм».
Воистину
Мне хочется грусти утонченно-нежной, которой минувшего жаль.
Вся в кружеве черном, с улыбкой печальной, она открывает мне даль.
Из комнаты тесной, где стынут портреты, она отворяет мне дверь.
Туда, где не спеты живые заветы, все – завтра и только – теперь.
Повисли сережки березы плакучей, на иве желтеют цветы.
Христосуясь с милым, «Воистину!» молвив, мне душу овеяла ты.
«Воскресе! Воскресе!» В церковной завесе все складки вещали о том.
В усадьбе, и в саде, и в поле, и в лесе весь воздух был полон Христом.
Из черной земли, из разъятой, богатой, дышала воскресшая весть.
Зеленые травки качались, встречались, в лучах расцвечались, не счесть.
Малиновка пела, скворцы суетились, от ласточки – каждой избой
Как будто владело не горе, не дело, а щебет и сон голубой.
Кто мог бы подумать, что древле распятый узнает распятье опять,
Что в жизни и жизни порвутся напрасно, кровавую примут печать.
Ты, с кроткой улыбкой, вся в облаке черном, зажги безглагольно свечу.
И молви, когда же не тенью пойду я, а к новым лучам по лучу,
Когда истощатся бесовские дымы, в которых вся жизнь – водоверть?
И молвлю «Воскресе!», воистину слыша, что смертью исчерпана смерть.
В несбыточном
1
Когда чрезмерны стали в сердце муки,
Я пал, я спал, изжален сонмом зол.
И дух из тела спящего исшел,
Двойник простер белеющие руки.
Быстрей стрелы, побывшей в звонком луке,
Я минул тьму дорог, лесов и сел.
Мой дух был там, где мирный дремлет дол,
Где первых милых песен млели звуки.