— Я могу узнать что-нибудь о моих хозяевах, милосердная сестра?
— Месье ранен не тяжело, у него порез на бедре и вывихнуто плечо…
Она замолчала, разглядывая меня, видимо, примериваясь, смогу ли я выдержать остальное.
— Мадам умерла?
— Да.
Карусель замерла, как замирает круг рулетки. Тельмы больше не было. Ее зимняя прогулка в голом лесу пришла к концу.
Я отвернулась, и взгляд мой упал на кружевную листву зеленого растения. Филодендрон! Я всегда помнила это варварское название. Нижние листочки пожелтели; куст собирался умереть, как Тельма Руленд. Больничный воздух не подходил ему: это было нежное и капризное создание…
— Он знает?
— Нет еще…
— Я могу его видеть?
— Пойдемте…
Она поднималась впереди меня по деревянной лестнице, по ступеням, покрытым мягкой резиной. Я, по-видимому, ее занимала, и она не переставала поглядывать на меня поверх маленьких овальных очков.
— Вы давно у них на службе?
— Несколько месяцев… Восемь, кажется…
— Они иностранцы?
Мы продолжали говорить о «них» в настоящем времени. Тельма не имела пока права на прошлое, ведь ее не остывшее еще тело было где-то рядом, создавая ощущение живого присутствия. Завтра или послезавтра ее предадут земле и о ней заговорят в прошедшем времени.
— Американцы, милосердная сестра.
— Как это все ужасно…
— Да, милосердная сестра.
Джесс лежал в палате второго этажа вместе с еще одним больным — длинным, худым и желтым стариком с белыми усами; тот не спал и молча разглядывал соседа. Царапины на лице Джесса были замазаны зеленкой, его было не узнать. Голова, утонувшая в огромной подушке, показалась мне совсем маленькой и нежной, как золотистая головка ребенка!
— Хелло, Луиза!
Голос остался голосом мужчины, мужественного, стыдившегося своей слабости и старавшегося сохранить невозмутимость.
— О, месье…
Я остановилась в ногах кровати, не в силах подойти ближе. При виде его, живого, в этой безликой постели у меня закружилась голова.
— Вы знаете что-нибудь о моей жене?
Пожилая монахиня приблизилась к нему. Когда она двигалась, от ее одежды исходил запах эфира. Она села на край кровати и взяла Джесса за руку. Он тотчас все понял.
— О, я понимаю, — пробормотал он.
Я ждала, не заплачет ли Джесс. Но он оставался недвижим, только поднял взгляд к потолку, и это я разразилась рыданиями.
Мы оставались у его изголовья около часа; он не бросил нам ни одного взгляда, не произнес ни слова. Время от времени сосед по палате кашлял, и только это нарушало то двусмысленное оцепенение, в которое мы все глубже погружались. Даже на сестру, по-видимому, подействовало тревожное и гипнотическое состояние этого охваченного отчаянием мужчины. Что происходило в нем, что скрывала бесстрастная маска? О чем вспоминал он? Что за мучительные думы преследовали его? Мы понимали: он мысленно отправился в далекое странствие, он вновь проживал свою жизнь с Тельмой и старался освоиться с тем, что его жены больше не существует.
На наших глазах совершалась метаморфоза. И хотя внешне это было незаметным, последствия могли стать непредсказуемыми.
Мы ждали, от всей души сочувствуя этому состоянию, напоминавшему прострацию. Наконец месье Руленд глубоко вздохнул, как математик, которому внезапно пришло решение труднейшего уравнения.
— Когда я смогу выйти отсюда? — спросил он у сестры.
— Через два-три дня, возможно и раньше; подождем, что скажет главный врач, он осмотрит вас завтра утром.
Он жестом дал понять, что согласен.
— Луиза?
— Да, месье!
— Вы, наверное, вернетесь к родителям?
— Нет, месье, с вашего разрешения я вернусь к вам в дом.
— Совсем одна?
Я вздрогнула. «Остров» теперь был уже не тот. Я вспомнила о ставне, бьющейся о фасад дома, о завывании ветра в камине…
Особенно отчетливо я представила бутылку виски Тельмы, ее стакан, махровый пеньюар…
— Да, одна, месье.
— Что вы будете делать?
— Я наведу порядок, пока вас не будет.
Он успокоенно качнул головой.
— Очень хорошо.
Это было все. Я не знала, должна ли пожать ему руку, но сам он не шелохнулся, и я пошла, обернувшись на пороге палаты. Он снова смотрел в потолок. Машинально и я взглянула туда же. Это был банальнейший белый потолок со стеклянным плафоном.