Джесс вздохнул.
— Возможно, нажми я на газ, мы сумели бы проскочить. Не знаю. Моя нога сработала автоматически, трудно контролировать себя в такой момент. Оглушающий грохот, и я оказался на куче камней… А потом… that's all[2]… Вы понимаете?
— Понимаю. Когда вы выехали на путь, скорость была велика?
— Нет. Впрочем, я никогда быстро не езжу, даже по прямой. В Штатах скорость ограничена, вы ведь знаете?
— Когда вы приближались к переезду, вас кто-нибудь обгонял?
— Да, мотоцикл.
Комиссар прошептал скорее для себя, чем для Джесса:
— Мотоциклист проехал бы через калитку, ему не нужно поднимать шлагбаум. Вы не заметили красных огней какой-нибудь машины впереди вас?
— Нет, не заметил.
— Странно. Ведь кто-то — не сторожиха — поднял шлагбаум перед вашим прибытием.
— Толстуха не слышала, чтобы какой-нибудь автомобиль останавливался?
— Нет. Она спала. Я сам попробовал покрутить ручку шлагбаума, она идет легко, почти бесшумно… Ну, что ж… Пока все, месье Руленд. Мы постараемся найти мотоциклиста, о котором вы говорите, возможно, узнаем от него кое-что еще…
Комиссар ушел. Джесс казался взволнованным. Он позвал меня:
— Луиза!
— Месье?
— Вы закончили собирать вещи Тельмы?
— Да, месье.
— Кому вы собираетесь отдать их?
Я немного смутилась.
— Моей матери, если вы не против.
— О'кей.
— Я хотела спросить насчет мехового манто, что с ним делать? Оно дорогое, вы могли бы продать его.
— Нет, возьмите себе!
— Себе? — едва произнесла я.
— Да-да. Только при мне не носите, отложите на потом.
— О! Месье! Это слишком дорогой подарок!
— Это не подарок; если вам не надо, отдайте, кому хотите.
— В таком случае, я оставлю его себе.
— О'кей. Луиза, нам надо поменяться комнатами. Вы не против спать в моей?
— Нет, месье.
— Хорошо. Теперь все.
Итак, прекрасное манто Тельмы осталось висеть в шкафу, так как я расположилась в их спальне. Я была счастлива иметь такую потрясающую меховую вещь, но грустила оттого, что смогу носить ее только «потом». Это «потом» означало — когда я перестану работать у месье.
Я бы соврала, рассказывая вам, что спала в эту ночь на их широкой кровати. Впрочем, почти до утра в доме были люди. Участники памятной вечеринки: генерал, мой упитанный танцор, француз, бельгиец, молодой верзила и еще какие-то незнакомые мне. Они приходили побыть рядом с Джессом, поддержать его.
Вначале у них был серьезный и скорбный вид, но под влиянием виски тон разговоров повышался, и в своей новой спальне я долго слышала, как они оживленно гундосили. Только на рассвете я смогла заснуть. В предрассветных сумерках я различала дверь ванной, и мне все мерещилось, что Тельма вот-вот должна выйти из нее в своем белом полосатом пеньюаре, попеременно открывавшем то грудь, то бедро.
Последовавший затем период оставил во мне ощущение смятения и путаницы. Сначала было отпевание в часовне штаб-квартиры НАТО, потом погрузка цинкового гроба в самолет в аэропорту Орли. Месье еще не мог водить машину, и ему служил шофером американский солдат — белокурый и ничем не примечательный верзила, без конца жевавший жвачку, что заменяло ему потребность в разговорах.
Как того следовало ожидать, мама пришла поговорить с Джессом, чтобы поблагодарить за одежду и узнать о его намерениях в отношении меня. Джесс в достаточно грубой форме ответил, что нуждается во мне, и снова бросил ей двадцать тысяч франков тем жестом, каким бросают монету в шапку нищего; я испытала унижение за мать. Я не узнавала больше эту бедную женщину. Старея, она становилась алчной. Если бы вы видели, с какой жадностью она прятала деньги в сумку, вы бы испытали то же отвращение, что и я. Когда она ушла, я сказала месье Руленду:
— Мне стыдно за мать.
— Почему?
— Мне кажется, что ради денег она способна на все.
Мои горькие слова тронули его.
— Вовсе нет. У нее никогда не было их много, солидная сумма взволновала ее, но оставляет она вас здесь только потому, что уверена в моей порядочности.
Вот так! Хотите верьте, хотите нет, именно последние слова повергли меня в большую печаль, чем все остальное.
Наше новое существование, его и мое, постепенно налаживалось. Через несколько дней он возобновил работу и стал все позже и позже возвращаться в Леопольдвиль. Часто приготовленный мною ужин оказывался нетронутым. С этого времени моя жизнь превратилась в ожидание Джесса. Возвратившись, он сразу же поднимался в спальню, походя бросив мне что-нибудь приятное.