Я пустилась бегом. Железнодорожный переезд был закрыт. Я толкнула дверку для пешеходов. У вокзала, находившегося в ста метрах, стоял готовый к отправке поезд. Сторожиха у шлагбаума крикнула мне что-то, и я увидела приближающийся скорый из Кана. Я проскочила у него под носом… Странное ощущение. Работники вокзалов правы, вывешивая объявления, предупреждающие, что за одним поездом можно не увидеть другого. Маньенша была плотной женщиной с пожелтевшей кожей, крякавшей каждый раз, когда она опускала или поднимала шлагбаум.
— Вы что, не могли посмотреть перед тем, как…
Но я уже бежала дальше. И хорошо знала, куда.
Когда я приблизилась к дому Рулендов, они не качались на синем диване, а сидели за складным столиком, стоявшим неподалеку от качелей. В Леопольдвиле они единственные осмеливались есть на воздухе на глазах у соседей. Им было безразлично, смотрят на них или нет.
Я толкнула калитку и пошла по дорожке, усыпанной красным песком. Я впервые видела так близко их автомобиль. Он был еще красивее вблизи. Лакированное покрытие блестело, а машина издавала бесподобный запах, запах богатства, силы.
Я двигалась как во сне. Ах, если бы вы могли меня видеть! С прямо поднятой головой, как маршируют солдаты, с прижатыми к телу руками, с пронизывающим все мое существо биением сердца, готового вырваться из груди.
Мадам Руленд ела, смешно упершись левой рукой в колени. Ее муж собирался вскрыть банки с фруктовым соком, но остановился, увидев меня выходящей из-за машины. Я тоже застыла. Я смотрела на их еду, сознавая, как глупо было высаживаться на этом острове. Они не накладывали кушанья себе на тарелку, как это делаем мы; перед каждым из них стояло блюдо с крупной фасолью под коричневым соусом, с салатом, помидорами и мясом в розовом желе.
Жена улыбнулась мне, не проявив признаков беспокойства, а муж вставил две соломинки в треугольные дырочки, только что продавленные в банках с соком с помощью специального приспособления.
— Хелло, мадемуазель!
Из-за того, что он был покрыт рыжеватыми веснушками, его кожа будто излучала какой-то темный огонь. Глаза оказались светлее, чем издали. Я должна была дать какое-то объяснение, но волнение сковало меня. Они ничего не спрашивали, спокойно ожидая продолжения. Мадам Руленд дожевывала еду, а он принялся тянуть из соломинки.
— Прошу прощения, что потревожила вас…
— Вовсе не потревожили, — заверил он. — Не хотите ли орендж-джус?
Я поняла, что он предлагал мне фруктовый сок, и остолбенела.
Войти к ним было истинным сумасбродством, и вот, вместо того чтобы выяснить, что и как, они предлагали мне сок!
— Нет, спасибо.
У него была замечательная улыбка, у месье Руленда. Зубы белее, чем в рекламных фильмах, глубокая ямка на подбородке.
— Я пришла спросить, не нужна ли вам прислуга.
Его улыбка стала чуть уже, но зубы продолжали ярко белеть в сумерках. Мадам Руленд спросила что-то по-американски. Она плохо понимала французский, и я почувствовала, что слово «прислуга» ей неизвестно. Муж пояснил, и она взглянула на меня. На этот раз это был обычный взгляд женщины, которой молодая девушка предлагает свои услуги.
— Вы — домашняя работница? — спросил Руленд.
— Нет. Я работаю на заводе.
— Вас уволили?
— Нет.
Клянусь, я ошеломила его, хоть он и был американцем.
— Но тогда почему? — почти прошептал он.
Мне надо было собраться с мыслями, объясниться… Это было нелегко.
— Я несчастлива!
Услышав собственный голос, я покраснела от смущения.
— Сколько вам лет?
— Семнадцать с половиной.
— И вы несчастливы! У меня в стране некоторые люди отдали бы сорок миллионов долларов, чтобы только купить ваш возраст…
Я бросилась в прорубь:
— Представьте меня им, я готова на эту сделку!
Я никогда не видела, чтобы так хохотали. Он чуть не плакал от смеха и бил себя по бокам. Потом вдруг остановился, чтобы спросить:
— Почему вы хотите в прислуги к нам?
— Потому что мне нравится у вас, — пробормотала я, осматриваясь.
Жена сказала что-то по-своему. Судя по тону, замечание не было многообещающим…
— Мадам Руленд против? — пролепетала я.
— Она говорит, что ей никто не нужен… Она и так немного скучает в ваших краях…
— Много! — поправила мадам Руленд.
— …и если она не будет сама работать по дому, то ей станет совсем тоскливо! — закончил муж, оставив без внимания замечание жены.