Выбрать главу

Спрятав Никишина на хорах, он, отправился на разведку и вернулся довольно скоро с благой вестью.

— Айда на нижнюю палубу, — сказал он, появляясь на хорах и поманив к себе Никишина. — Ваш Лысый обнародовал амнистию.

Спускаясь вместе с Никишиным вниз, Бредихин быстро пересказал ему всё, что знал о маневрах Аркадия Борисовича и прочих сопутствующих им событиях.

— Хитер, дьявол, — сказал он, закончив свой рассказ.

— Не столько хитер, сколько подл, — мрачно заметил Никишин.

— Всего понемногу, — согласился Бредихин.

— Помногу, — поправил Никишин.

— И то верно. А в общем, ну его в болото. Пойдем лучше, проглотим бутылочку какой-нибудь благонамеренной жидкости.

Они пошли через зал, где уже начинались танцы, и тотчас наткнулись на Аркадия Борисовича. Прямой и негнущийся, он чинно двигался на своих длинных ногах между приунывшими распорядителями и взволнованной публикой. При виде Никишина брови его дрогнули и едва заметно приподнялись вверх, что должно было обозначать крайнюю степень удивления.

Проходя мимо Аркадия Борисовича, Никишин высоко вздернул голову и заговорил с Бредихиным нарочито громко и весело. Широко шагая, они прошли мимо, направляясь к мигающему красными лампочками аду.

— Последний из гимназических могикан, — приветствовала Никишина хорошенькая чертовка. — Как это вы уцелели? Вас надо в музей редкостей сдать.

— Во-во, — поддержал Бредихин. — Только сначала надо экспонат заспиртовать.

— К сожалению, могу предложить только лимонад, — засмеялась чертовка.

— Ну и ад нонче пошел, — вздохнул Бредихин. — Ну что ж, видно, уж так. Придется, значит, залимонадить. Дайте две бутылочки.

Расторопная чертовка тотчас выставила две бутылки лимонаду и пару стаканов. Бредихин наполнил стаканы и, подняв свой, сказал:

— За непокорство! За упорство! За победу!

— Ага, — кивнул Никишин, берясь за свой стакан. — За победу над подлецами всех чинов и рангов.

Он обернулся. В нескольких шагах стоял Аркадий Борисович и глядел на него холодными немигающими глазами. Никишин медленно поднял стакан и, не отводя своих глаз, повторил:

— За победу над подлецами всех чинов и рангов!

Потом он повернулся спиной к Аркадию Борисовичу и залпом выпил лимонад. Аркадий Борисович не мог издали слышать, что сказал Никишин, но жест и манеры Никишина были достаточно энергичны и демонстративны. С минуту Аркадий Борисович глядел на никитинскую спину, потом повернулся и пошел прочь. Никишина больше не существовало. Участь его была решена окончательно и бесповоротно…

Глава четвертая. ЧАЙНЫЙ БУНТ

Традиционные январские морозы вдруг спали. В ночь на шестое января внезапно потеплело, пошел снег. Город отсырел, отяжелел, будто утомился праздничной суетой, отхаркивался, опохмелялся, промывал глаза, подымал всклокоченную, мутную от хмеля голову.

Седьмого утром заскрипели калитки, и на улицах снова появились серые стайки гимназистов.

Каникулы кончились.

В полутемных классах встречались старые друзья и старые недруги. Приятно было войти в мир привычного и прочно обжитого, приятно увидеть изрезанную ножом парту, метнуть в неё книги, лихо грохнуть крышкой. Младшие выхвалялись елочными подарками и ссадинами, полученными в горячих схватках со сверстниками, старшие — уязвлением сердец гимназисток, количеством выпитого на вечеринках коньяка, нелегальными походами в «Бар» и кинематограф «Ренессанс». Это повторялось каждый год и каждый год переживалось наново и по-иному. Нынче, впрочем, каникулярные приключения заслонялись поражением, понесенным гимназистами на студенческом вечере. Оно было последним событием каникул и обсуждалось на все лады с необычайной для гимназистов серьезностью. Если история со Степаном Степановичем уязвляла главным образом семиклассников, то происшествие, разыгравшееся в Торгово-промышленном собрании, было ударом для всех старших классов.

Во время первой перемены группы, заселявшие в зале постоянные углы, перемешались. Даже независимые восьмиклассники снизошли до обсуждения с другими инцидента.

Гимназисты были возмущены, и возмущение это должно было вылиться в какой-то общий протест, общее движение. Каждую минуту можно было ожидать взрыва.

Рыбаков почувствовал первым накаленность гимназической атмосферы и впервые ощутил, что к личным его побуждениям, к личным силам приливает множественная сила товарищей. Это было совсем новое для него чувство, совсем новое ощущение, и оно придало движениям, голосу, всему существу Рыбакова необыкновенную оживленность. В один-два часа он разительно переменился. На щеках выступил румянец, глаза загорелись, чуть сутулая спина распрямилась. Он был как в горячке.

Красков весь день не спускал с него глаз и следовал за Рыбаковым, куда бы тот ни кинулся. Им овладело неизъяснимое любопытство, к которому примешивалась изрядная доля мстительного злорадства. Он не мог себе простить своего душевного движения, когда Рыбаков, в союзе с белолицей луной, подстерег, перехватил это движение, этот порыв. Теперь он в свою очередь подстерег этого молчальника. Рыбаков раскрывается перед ним, обнажается. Красков насмешливо щурит глаза:

— Прямо Гарибальди, честное слово. Вождь народный. Бомбы, только бомбы и не хватает. У Никишина одолжи. У него, наверное, под кроватью где-нибудь спрятана.

— Сбегаем к пятиклассникам, — быстро перебивает Рыбаков, — потолкуем с ними.

Красков удивлен не только тем, что Рыбаков идет толковать с какими-то пятиклассниками, но и тем, что ему, Краскову, вдруг тоже захотелось бежать, именно бежать, а не идти к этим пятиклассникам и говорить с ними, хотя он смутно представляет себе, о чём, собственно, следует говорить. Перед Рыбаковым он, однако, не раскрывает внутреннего своего движения, а наоборот, пытается замаскировать его.

— Ерунда, — говорит он, равнодушно поглаживая пробор, — зачем к пятиклассникам?

Тем не менее он идет следом за Рыбаковым, идет и к восьмиклассникам, и вниз, в тайную курилку, с прибытием Аркадия Борисовича прекратившую свое существование, а нынче снова заработавшую. На втором уроке он получает от Рыбакова записку: «После звонка задержись в классе». Он остается вместе с Никишиным, Ситниковым и Илюшей, получившими такие же записки.