— Что же вы не проходите, Митя? — говорит Софья Моисеевна.
Она хочет сказать ещё что-то, но только вздыхает и наливает ему стакан чаю. Илюша усаживает Митю рядом с Новиковым и говорит:
— Вот, познакомьтесь, товарищ мой, Рыбаков.
Студент приподнимается со стула и крепко пожимает протянутую руку. Его рука суха, тепла, дружественна. Близорукие глада смотрят прямо в глаза Рыбакова.
— Я вас, кажется, видел на студенческом вечере.
Губы его остаются спокойными, но Рыбакову кажется, что он улыбается.
Софья Моисеевна подает через стол стакан чаю:
— Пейте чай, Митя, вы озябли. Вам будет теплее.
Он пьёт чай. Ему в самом деле становится теплее и покойнее. Он начинает следить за своим соседом. «Ссыльный» — одно это слово волнует, говорит о принадлежности к какому-то негласному ордену. Люди этого ордена рождаются в легендарном для Рыбакова племени бунтарей. Он видит, как дерутся они на баррикадах — непокорные, гневные, как умирают в тюрьмах, отгороженные от мира глухими каменными стенами. Но голос их проникает сквозь каменную непроницаемую кладку, но и самая смерть не вольна над ними. Это они поют в камерах смертников:
Если ж погибнуть придется
В тюрьмах и шахтах сырых,
Дело всегда отзовется
На поколеньях живых…
Так они продолжают жить и после смерти.
Рыбаков взволнованно оглядывает своего соседа. Он старается открыть в нём какие-то особые черты, особые качества, которые отличали бы его от всех других, но никаких особых черт, по-видимому, нет. Новиков ест пирожки, прихлебывает чай, разговаривает с Гесей, задирает прячущегося за самоваром Даньку, И всё это делается так, как будто он здесь давнишний завсегдатай, будто он после короткой отлучки пришел в дом старых друзей. И Софья Моисеевна, и строгая Геся, и Илюша — все они, видимо, чувствуют с ним ту легкость отношений, которая меж людьми либо дается сразу, либо никогда не дается.
Что касается Даньки, то он уже готов требовать от Новикова немедленного выполнения дружественных обязанностей. Когда у него не ладится что-то с задачей, он без всяких колебаний поднимает на студента глаза и, размазывая на переносице чернильное пятно, говорит:
— Задача не выкозюливается чего-то.
Новиков тотчас откликается:
— Не выкозюливается? Скажите пожалуйста. А ну, покажи-ка, мы ее сейчас выкозюлим.
Он придвигает к себе задачник и, откинув назад длинные волосы, припадает к нему близорукими глазами.
Геся смотрит на него, и яркие губы её трогает едва приметная улыбка.
— Девять рублей, — шепчет Софья Моисеевна на ухо Рыбакову. — Ему дают на жизнь от полиции девять рублей в месяц. Как же тут прожить на девять рублей.
Рыбаков смотрит на склоненную над столом голову и замечает на шее, пониже уха, синюю полоску шрама. Может быть, это и есть то особое.
— Ну-ка, что тут у тебя получается, — говорит озабоченно Новиков, — Четыре с половиной коровы. Постой, постой. Четыре коровы я допускаю. Но полкоровы… Как пастух будет пасти полкоровы. Ты не находишь, что это будет несколько затруднительно для пастуха?
Данька не находит в этом ничего затруднительного:
— Ну и что же, что полкоровы? А барон Мюнхаузен на пол-лошади ездил и всех победил.
— Боюсь, что тебе на полкорове не победить учителя. Давай-ка поищем вторую половину коровы. Ты где-нибудь в задаче наврал, как барон Мюнхаузен. Ага! Вот погляди сюда.
Новиков упорно отстаивает права пастуха на целую корову, и в конце концов это ему удается. Заложив язык за щеку и натужно пыхтя, Данька переписывает задачу набело.
Новиков уходит.
— Я вас провожу, — говорит неожиданно Геся и берется за свой серый ватник.
— Бросьте, — улыбается Новиков и отнимает ватник, — какие там проводы. Ещё нос отморозите — к ночи, поди, похолодало.
Он выходит вместе с Рыбаковым на улицу.
— А потурили-таки вас из Торгово-промышленного собрания? — спрашивает Новиков, поднимая воротник плохонькой летней студенческой шинели.
— Потурили.
— Ну вы, поди, теперь в обиде на нас за испорченный вечер?
— Нет, отчего же. А знаете, ещё и день потом испорченный вышел в гимназии. История целая.
— Даже история? А нуте, расскажите-ка.
Рыбаков откашливается. Он открывает рот, чтобы рассказать о сегодняшнем гимназическом бунте, и внезапно осекается. Все происшествия дня кажутся ему вдруг стыдными, глупыми, мальчишескими. Да и сам он — всё, что он делал, всё так же глупо и нелепо. Он краснеет в темноте — густо, нестерпимо.
— Не стоит, — говорит он отвернувшись.
Новиков косит в его сторону близорукими глазами и берет его за локоть.
— Ну-ну, — говорит он, придвигаясь совсем близко, — не будем миндальничать. Что там у вас случилось? Выкладывайте начистоту.
Рыбаков чувствует его руку на своей руке. «Спрятаться хотел, — думает он, — как Красков».
Он порывисто оборачивается к своему спутнику и, торопясь, сбиваясь, рассказывает об утренних происшествиях. Он не утаивает ничего, ни даже красковской записки, ни даже своего отчаяния. И по тому, как Новиков слушает, по тому, как роняет изредка скупое «так, так», Рыбаков чувствует, что всё это нужно было рассказать, что только теперь тяжесть дня снята с плеч окончательно. Он оглядывается на своего спутника и смело встречается с ним глазами.
— Вы далеко живете? — спрашивает вдруг Новиков, зябко поеживаясь.
— Нет, здесь на Костромском.
— А кто ваш отец?
— Акцизный чиновник.
— Крупный чиновник?
— Нет, незначительный, из крестьян он.
Рыбаков удивляется, как легко и просто выговорилось это «незначительный», казавшееся всегда неприятным и обидным.
— Вы спите один в комнате?
— Один. Вроде чуланчика комната, без окна.
— А вы можете возвращаться домой или уходить так, чтобы никого не будить?
— Я могу приходить к себе с черного хода. Через маленькое окошко в сенях подымешь засов и прямо из сеней к себе.