Никишин глубоко затянулся. Папироса от чудовищной затяжки резко вспыхнула. Рыбаков посмотрел на Никишина с беспокойной и хмурой задумчивостью, потом сказал решительно:
— Неверно. Не согласен. Понимаю, что тяжело в собачьей конуре жить. Но ведь мы за то и боремся, чтобы из неё вырваться. Ведь мы сейчас и поднимаемся на борьбу за такую школу, за которую ты только что так горячо ратовал, за то, чтобы она была в будущем.
— А-а, в будущем, в будущем, — резко перебил Никишин. — Какое будущее? Где оно? Когда оно придет? Ты знаешь, когда оно придет?
— Я не знаю, когда оно придет, — сказал Рыбаков, медленно и трудно выговаривая слова. — Но я знаю твердо, что если вот так, как ты, завалиться в свой угол и больше ничего, кроме этого своего угла, не знать, то оно, может, и никогда не придет.
Рыбаков помолчал, потом сказал, стараясь говорить мягче:
— Но нельзя же так. Нельзя так, Коля. Это последнее дело, так вот… Где же воля-то человеческая, которая к самому солнцу ведет? — Рыбаков недовольно оглядел Никишина и добавил уже резче: — Сказать тебе по совести, очень мне твое настроение не нравится. Что-то сильно от тебя красковским душком пованивать стало, и как раз тогда, когда из Краскова душок этот улетучиваться начал.
Никишин безнадежно махнул рукой:
— А не все ли равно? Красковский — не красковский. И Краскова ломает, как всех. Был у меня тут. Сократа корчил — легче ему, видно, с такой рожей ходить. Ну и пусть ходит. Философ, Хома Брут. Жизнь, мол, уравнение со многими неизвестными. А по мне — так просто помойная яма.
Никишин бросил папиросу и закурил новую. Рыбаков поднялся с места.
— Постой, — окликнул его Никишин, думая, что Рыбаков уходит.
Это «постой» вырвалось у него само собой и почти испуганно. Ему стало страшно остаться сейчас совсем одному. Он цеплялся за Рыбакова. Он заговорил о чем-то, о чем вовсе не думал минуту тому назад, только чтобы удержать около себя Рыбакова, только чтобы он не ушел. Но Рыбаков и не думал уходить. Он не взялся за фуражку до тех пор, пока не почувствовал, что Никишин несколько отошел.
Тогда он потащил его с собой на улицу. Ему хотелось свести его с Новиковым, думалось, что Новиков сумеет разнести в пух угрюмую никитинскую философию. Никишин оделся и вышел вместе с Рыбаковым из дому, но к Левиным идти наотрез отказался. Он не мог никого видеть. Одна мысль о том, что его будут выспрашивать о самочувствии или молчаливо сожалеть, была ему нестерпима. Он снова помрачнел, насупился и через полчаса, не попрощавшись, ушел домой.
Рыбаков попытался было его удержать, но не смог преодолеть никитинского упрямства, пытался вернуться с ним вместе, но Никишин зло огрызнулся и убежал от него.
— Завтра в шесть ко мне, не забудь, — крикнул вслед ему Рыбаков.
— Ладно, — буркнул Никишин и круто повернул за угол.
Рыбаков досадливо посмотрел ему вслед и, растревоженный, поплелся к Левиным один. Новиков был уже там. Он сидел у окна и, пощипывая светлую бородку, слушал Гесин тихий говорок. Геся, чуть потупясь и с необычной для неё задумчивостью, говорила о себе. Новиков ни о чем её не спрашивал. Он был с самого прихода несколько рассеян. Что-то, видимо, с ним случилось. Может быть, он был просто грустен в этот вечер и не умел этого скрыть. Геся, отложив книгу, которую читала до его прихода, тотчас разгадала за обычной его улыбкой неладное. По необъяснимому внутреннему чутью она сразу нашла легкую для Новикова интонацию и заговорила о себе… Она фельдшерица, то есть будет весной фельдшерицей и акушеркой. Она кончает школу. А поступала туда со слезами. В гимназии девчонкой мечтала о Петербурге — блестящем и приманчивом. Вот кончит гимназию, помчится… А куда, собственно, помчится и зачем, что там делать? Нелепица… Но как плакала, когда исключили из пятого класса гимназии за невзнос платы за ученье. Казалось, что всё рушилось, и мечта о манящем блеске столицы, лопнула, как мыльный пузырь. Тогда подвернулась фельдшерская школа, туда приняли бесплатно. Что было делать? Сидеть и ждать женихов — противно. Она пошла в школу. А теперь — ещё несколько месяцев — и она самостоятельный человек. В руках у неё настоящее дело… Сейчас она, пожалуй, даже благодарна судьбе за то, что так всё случилось. Её выкинули из гимназии. А что выиграли те, которые остались в ней и благополучно окончили её? Повыскочили замуж и остались такими же пустышками, какими были в гимназии. Некоторые уехали в Петербург. Но что они там нашли? Лида — её подруга — покончила с собой. Она не знала, что делать со своей головой, со своими руками, и никто её этому не научил. Какие пути у женщины? Кухня, дети, тряпки? Что ещё? Она не может этим удовлетвориться. Не может. Акушерка. Да, пусть акушерка. Это простое и нужное дело.
— Вы не читали Бебеля? — спросил Новиков и кивнул входящему Рыбакову: — Подсаживайтесь к нам, Митя.
Геся нахмурилась. Бебеля? А что именно? «Женщина и социализм»? Нет, она не читала. Она даже не знала о существовании такой книги. Она подала Рыбакову руку и пододвинула ему стул. Рыбаков, несколько смутясь, отстранился. Ему показалось, что он не по праву вошел третьим в тихий разговор у окна.
— Я к Илье, — сказал он, потирая озябшие руки, — его нет ещё?
Его ещё не было. Он бегал по урокам. Только что покончив заниматься с Шуркой Казанцевым, он торопился к Жоле Штекеру. Оказалось, что он напрасно спешил. Жоля ещё не возвращался с катка, не очень-то заботясь об уроках и о репетиторе.
В коридоре Илюша столкнулся с Альмой. Она шла об руку с каким-то щеголеватым офицером. Илюша поклонился ей. Она кивнула в ответ головой и, сверкнув насмешливыми глазами повернула в свою комнату. Илюша оглядел плотную спину её спутника, обтянутую новеньким в талию кителем, бессознательным движением прижал к боку протертый локоть курточки и заспешил в Жолину комнату.
Здесь уселся он ждать своенравного ученика, перелистывая подвернувшийся под руку роман Д'Аннунцио, лежащий на Жолином столе. Одиночество его длилось, впрочем, недолго. Не прошло и пяти минут, как дверь скрипнула, и кто-то вошел в комнату. Илюша поднял голову, думая, что явился наконец его беспечный ученик, но неожиданно увидел стоящую у дверей Альму. Вместо коричневой формы на ней было легкое шелковое платье вишневого цвета. Волосы, заплетенные обычно в косу, были нынче уложены на голове в какое-то хитрое продуманно-беспорядочное сооружение. Увенчанная этой новой прической и принаряженная, Альма казалась иной, чем всегда, — взрослой и ослепительной. Илюша неловко поднялся из-за стола.
— Вы один? — спросила Альма. — Где же мой любезный братец?
— Жоли ещё нет, — поспешно отозвался Илюша.
— Да? — небрежно уронила Альма и прошла к этажерке с книгами. Илюша, стоявший возле этажерки, посторонился, и Альма, задев его платьем, обдала едва уловимым запахом духов.
Стоя спиной к нему, она перебирала книги. Илюша молча смотрел на неё. Склоненная голова её открывала затылок — сильный и нежный, белый и округлый. Над ним, подчеркивая белизну, лежал темный свиток волос.