Новиков быстрым шагом прошелся по комнате, на лету отмахнул волосы назад к затылку, щипнул взблеснувшую золотом бородку, остановился напротив Рыбакова, схватил за руку, утащил в угол, забаррикадировал стулом и не выпускал до тех пор, пока не начинил общими и беглыми сведениями о формах стоимости, о прибавочной стоимости, о рынке, о его роли и месте при капитализме. Потом вдруг прервал себя и сказал с неожиданной настойчивостью:
— Приглядитесь, Митя, к этому Заборщикову, приглядитесь внимательнейше.
После этого он принялся выспрашивать о других учениках вечерней школы на лесопилке, а на следующий день принес Рыбакову пачку брошюр и велел потихоньку передать их Полозову.
Рыбаков принял поручение с охотой, с волнением, с гордостью. Целый день он был рассеян и взбудоражен, даже о гимназических делах как-то меньше думал. Время от времени, вспомнив о заброшенных делах, с горячностью принимался за них, но вслед за тем мысли опять возвращались к удивительной арифметике Аверьяна Заборщикова, к Яше Полозову. А потом так и пошло всё вперемешку, сплетаясь в одно, и, переступая границы гимназических дел, он уже не чувствовал резкости перехода. Школа на кыркаловском заводе мало-помалу и незаметно становилась таким же своим делом, как и всё, что происходило в гимназии.
Глава восьмая. ДЕВИЧНИК
Она не появлялась больше.
Илюша прибегал с урока и ещё на кухне спрашивал:
— Аня не приходила?
— Нет, — грустно отвечала Софья Моисеевна, — не приходила.
Илюша стоял в шинели, не опуская поднятого воротника, не снимая фуражки.
— Разденься же. Что ты стоишь как гость.
Он нехотя раздевался и подсаживался к столу. Софья Моисеевна принесла ужин. Во время ужина и после ужина он всё время посматривал на дверь. Он прислушивался к каждому шороху в сенях. Она должна прийти…
В томительном ожидании он просиживал до глубокой ночи и, засыпая, все продолжал прислушиваться.
Так прошло уже три дня. На четвертый он вернулся домой раньше обычного. Он пропустил урок у Жоли Штекера, чего раньше никогда не делал. Ему казалось, что Аня может прийти как раз тогда, когда он будет у Штекеров, и, не застав его дома, уйдет. Но и сегодня её не было.
Он постоял на пороге комнаты, потом повернулся и молча вышел.
— Куда ты? — обеспокоилась Софья Моисеевна, выбегая следом за ним в сени.
Он не отвечал, кажется, даже не слышал вопроса…
Бабка Раиса, увидя его, переполошилась.
— Нету её, — зашамкала она, махая на непрошеного гостя руками. — Нету.
Илюша остановился, держась за скобу открытых дверей. Он не мог уйти.
— Нету? — повторил он недоуменно: — Как нету?
Он вздрогнул всем телом и, вскинув голову вверх, прислушался. Наверху, где-то над головой, прострочили быстрые, торопливые шаги. В следующую минуту дверь, ведущая из комнат в кухню, распахнулась. В сенцы ворвался с улицы шустрый ветер. Навстречу ему кинулась Аня, оттолкнула бабку и припала к Илюше.
— Ты… ты… это ты… — бормотала она, заглядывая ему в глаза, — ну, какой хороший, какой хороший…
Она гладила руками его щеки, рукава шинели.
— Я знала, что ты придешь, знала.
Она отстранилась от него, оглядывала его с ног до головы сияющими глазами и снова припадала к его груди.
Ветер хлопал настежь раскрытыми дверьми. По кухне ходил колкий сквознячок. Бабка Раиса темной карлицей плясала вокруг них.
— Застудишься, — лепетала она торопливо и горестно, — застудишься, говорю. Идите в комнаты. К себе подымись. Уж я укрою. Ахти мнесеньки! Да что это такое за напасть такая! Вить в одном платьишке выскочила, коза.
— Да, да, — спохватился наконец и Илюша, — холодно. Иди, пожалуйста.
Она оторвалась от Илюши, но всё стояла подле и всё глядела на него. Бабка подталкивала её к дверям, ведущим в комнаты. Аня бросила: «Я сейчас, только оденусь», — и стремительно умчалась наверх.
Минуту спустя она выскочила, застегивая на ходу шубку.
— Пойдем на улицу. Ну рассказывай. Ну же! Как ты жил без меня? Что делал? Куда ходил? Расскажи всё, всё, всё, каждую мелочь.
Она схватила его за руку, тормошила, дергала, вытащила на улицу. Он не узнавал её. Она была как в лихорадке. Тихая её сосредоточенность будто никогда не жила в ней. Она захлебывалась, она говорила без умолку, спрашивала и сама же отвечала и снова засыпала его вопросами. Он тоже хотел знать многое и прежде всего — почему она не приходила три дня, почему исчезла?
Она отмахивалась:
— Не надо об этом. Это неважно. Важно, что ты здесь, что мы опять вместе. Да? Никто не смеет развести нас в стороны. Этого никогда не будет, никогда. Верно? Ну, скажи, верно? Ну! Как ты изменился. Как я долго не видела тебя. Ты новый какой-то. Но всё тот же. Да? Погляди на меня. Господи, какая я глупая!
Она прижимала руки к щекам. Щеки горели. Она потащила его на набережную, на реку. Они расхаживали по пустынной дороге…
Расставаясь, она впервые сама его поцеловала.
— Ну, вот и увиделись, — вышептывала она, плача и покрывая его лицо торопливыми, короткими поцелуями, — вот и увиделись, — и, внезапно оторвавшись от него, убежала.
Он догнал её:
— Постой, Елка, ну постой. Завтра придешь? Да? Обязательно.
Она примолкла. Лихорадка улеглась. Вернулась прежняя тихость. Значит, всё-таки есть завтра… есть…
— Хорошо, — сказала она, опуская глаза и вздрагивая всем телом. — Хорошо. Я приду… в Ограду…
— Почему в Ограду? — удивился Илюша. — Почему не к нам?
Она ничего не ответила. Она бежала по улице к дому. Снег громко поскрипывал, точно вскрикивал, под её ногами.
Назавтра в Ограде она была грустна.
— Нам нельзя быть вместе, — говорила она тоскливо.
Нет, нет, он не мог принять этого, хотя и понимал сегодня то, чего не понимал день-другой назад. Вчера, возвращаясь домой, он всю дорогу думал о том, что заставило Аню не приходить три дня, что заставляет её бежать от него. Чем ближе подходил он к дому, тем больше замедлял шаг, тем сильней одолевали тягостные думы. Он решил было поговорить с матерью, но Софья Моисеевна так вздыхала, так прятала глаза, что всё было ясно без слов…