Рыбаков видел и не мог не видеть могучую внутреннюю силу этого русского рабочего, всю жизнь гнувшего горб на хозяина, но так и не согнутого этим неизбывным трудом на своих заклятых врагов. То, что те, на кого он работает, есть его заклятые враги, — Заборщиков, как видно, осознал давно, и это сознание выработало в нем с течением времени стойкую ненависть к хозяевам. Явное проявление её постоянно грозило тем, что Заборщикова могли выбросить за ворота, лишив работы и занеся навечно в черные списки. Нужно было поэтому скрывать ненависть. Но скрывать её до конца было просто невозможно, да и не хотел этого старый рабочий. Отказаться от проявлений ненависти к своим угнетателям — значило отказаться от своего человеческого достоинства. Вот почему каждый шаг старого пильщика на заводе был труден. Он был ещё трудней потому, что своё поведение нужно было согласовать с поведением других рабочих, которые все вместе вели каждодневное скрытое, а в иных случаях и открытое сопротивление гнету хозяев.
Насколько это было трудно, можно было судить по Яше Полозову, молодая горячность которого часто толкала его на открытые и одиночные стычки с начальством то по поводу штрафов, то по поводу обсчетов или тухлых продуктов в заводской лавочке.
Любая из этих горячих и нерасчетливых атак в одиночку могла окончиться для Яши немедленным увольнением с завода, но в критическую минуту возле Яши неизменно появлялся Аверьян Заборщиков и, тряхнув дремучей полуседой бородой, говорил своим простуженным баском:
— Ну-ко, молодец, пойдем, дело есть.
Он уводил Полозова в сторону, а то и вовсе прочь из пильного амбара, и через несколько минут Яша Полозов возвращался на место угрюмый, но утишенный и отрезвевший. Старый полуграмотный пильщик знал какие-то свои жизненные тайны, нёс в жизнь какой-то свой испытанный и мудрый опыт трудной жизни — и нёс его с достоинством, которое держало на должном расстоянии даже самых злобных и придирчивых мастеров.
Чувствовал эту скрытую силу старого пильщика и Рыбаков, и ему очень хотелось поближе познакомиться с Заборщиковым. Вот почему, когда однажды Яша, зайдя вместе с Рыбаковым, к Спирину, собрался от него идти к Заборщикову, Рыбаков тоже увязался за ним.
Жил Заборщиков недалеко от лесобиржи в низком бараке, словно приплюснутом высокой снежной шапкой, налезавшей с крыши прямо на маленькие барачные окна. Это пухлое налобье барака сияло ослепительной белизной, особенно яркой оттого, что вокруг барака высились первозданные наслоения грязно-пятнистых вонючих отбросов.
Внутри барака было не многим чище, чем снаружи. В помещении, в котором не могло размещаться более десятка человек, жило пятьдесят четыре души. Барак был разделен надвое не доходившей до потолка переборкой. В одной половине его жили холостяки, в другой — семейные. На каждой половине стояло по скверной, наскоро сляпанной каменке, а вдоль всех стен тянулись дощатые нары. Перегородок на нарах не было, и люди спали вповалку, поталкивая друг друга спинами, боками и локтями.
Когда после смены все жильцы собирались вместе, то в пространстве между нарами становилось так же тесно, как и на нарах. По крайней мере десяток пар мокрых портянок всегда сушились на каменке и вокруг неё. Тут же, на каменке, готовили пищу. Пахло гнилью, кислой капустой, духовитой пикшей, прелыми портянками, потом, махоркой. Смрад и дым волнами ходили под низким потолком. Казалось, что в этом тяжелом, смрадном воздухе давно уже нет ни атома кислорода, и непонятно было, чем дышат десятки людей, копошившихся на нарах, на земляном полу и вокруг дымящейся каменки, наполовину скрытой буро-черной завесой портянок.
У Рыбакова, вошедшего в барак с морозной улицы, в первую минуту захватило дыхание. Он сделал даже невольно шаг назад, словно собирался бежать, настолько невозможным показалось ему пробыть здесь хоть бы пять минут, хотя бы минуту. Но люди жили здесь годами, жили так, видимо, целую жизнь, — и Рыбаков остался стоять у порога.
Впрочем, долго задерживаться и раздумывать было недосуг. Яша Полозов потянул Рыбакова за рукав:
— Нам на семейную половину. Пошли.
Они вошли за перегородку и очутились в таком же тесном и грязном помещении, какое только что оставили, но отличавшееся от него тем, что нары здесь были перегорожены и некоторые кутки забраны ситцевыми занавесками.
Угол Заборщикова был отделен от других такой же занавеской. Сейчас, впрочем, занавеска отдернута была в сторону и открывала нары с тощим сенничком, подушкой в темно-розовой наволочке и фанерную полочку над ней. Заборщиков сидел на нарах перед прибитой к стене дощечкой, заменявшей стол. На столе-дощечке лежал толстый ломоть темного ржаного хлеба, стояла сделанная из консервной банки солонка и между ними — глубокая миска. От миски исходил негустой парок и очень густой неаппетитный запах соленой разварившейся пикши — самой дешевой на севере рыбы, служившей вместе с соленой сайдой и мелкой треской основной пищей для одиннадцати тысяч рабочих семей архангельских лесопилок и окраинной бедноты. Пикша, лежавшая в миске Заборщикова, была не только дешева, но, судя по бьющему в нос запаху, и не слишком свежа. Но это было привычно Заборщикову, и он усердно, хотя и неторопливо, работал большой деревянной ложкой. Напротив него с такой же деревянной ложкой в руке сидела сухонькая старушка, видимо его жена. Заборщиковы ужинали, и Яша Полозов сказал громко и весело:
— Хлеб да соль, Аверьян Андреич. Здравствуйте, Марфа Семеновна.
— Спасибо, — степенно отозвался Заборщиков. — К нашей ухе милости просим.
Заборщиков сидел на своих нарах, свеся вниз ноги в пестрых от многочисленных штопок грубошерстных носках. Портянки и сапоги сушились возле каменки. Кроме носков, на Заборщикове были заношенные до лоска штаны из чертовой кожи и линялая черная косоворотка. За спиной его на гвозде висели короткий ватник и ушанка, в которых Заборщиков работал. Чуть в стороне висел старенький пиджак и женский платок. Очевидно, это было всё имущество, каким владел старый пильщик. Об этом подумал Рыбаков в первую минуту, увидя сидящего на своих нарах Заборщикова и весь его угол.
Между тем Заборщиков вытащил из-под нар невысокий ящик, в каких бакалейщики держат мыло, и пригласил Рыбакова сесть. Рыбаков сел. Яша Полозов уселся недалеко от каменки прямо на земляной пол, прислонясь спиной к стене.
Пока Заборщиковы кончали свой несложный ужин, Яша Полозов перекликался с их соседями и вел одновременно со всеми громкий разговор о новостях дня. Рыбаков сидел на ящике из-под мыла и разглядывал окружающее, стараясь делать это неприметно для других. При этом он неотступно думал об одном и том же — неужели этот жалкий угол с нарами, этот сенник с лоскутным одеялом поверх него, этот столик-доска с миской и парой деревянных ложек, этот висящий на стене старый пиджак и женский платок — неужели этот жалкий угол с жалким скарбом и есть всё, что нажил, что заслужил, заработал старый пильщик за пятьдесят лет тяжкого труда?