«Отлично, — сказал Алексей Модестович, дойдя в своих размышлениях до этого пункта. — Чем круче будут меры укрощения, тем скорей Аркадий Борисович сорвется. А тогда — Адам Адамович становится кандидатом в директоры или пока временно будет исправлять должность директора. В таком случае старшинство на инспекторскую должность за ослаблением позиций Степана Степановича должно быть несомненно…»
Алексей Модестович снова прочертил по известному уже кругу мыслей, потому что любил приятное и был честолюбцем.
«Как и всё, впрочем, — тут же сказал себе Алексей Модестович. — Как и всё, впрочем. Всё стремится к более высокой точке, и всякий желает достигнуть её первым. Весь вопрос в том, кто кого обскачет…»
Последнее речение было его любимым. В обиходе Алексея Модестовича оно представляло собой некую жизненную формулу, и, сидя вечером за преферансом, он приговаривал, хитроумно разыгрывая шесть без козырей:
— А нуте-ка, посмотрим, кто кого обскачет.
Глава четвертая. БЕЗ ТОРМОЗОВ
У Аркадия Борисовича были свои основания скинуть со счетов строптивого ученика, у Никишина свои причины, толкавшие его взяться за ружье, но и те и другие ровно ничего не значили для старика хирурга. Он сделал всё, что мог, для того чтобы опровергнуть расчеты и намерения обеих сторон, но и он не мог точно определить сейчас, чем закончится этот трехсторонний поединок. Хлороформ, нож, кислород — в конце концов, этого могло оказаться недостаточно для победы над двойным врагом.
В глухой тревоге ждал Рыбаков поздно вечером исхода этой неравной борьбы. Геся вышла к нему строгая и нахмуренная.
— Плохо, — сказала она, подбирая тесемки халата.
— Плохо? — испугался Рыбаков. — Неужели нет надежды?
— Надежда всегда есть, — невесело усмехнулась Геся, — но жизни уже почти нет. Он потерял слишком много крови.
Рыбаков болезненно сморщился и закусил губу.
— Но неужели нельзя что-нибудь, сделать, чтобы спасти его?
Геся покачала головой.
— Я говорила с дежурным врачом. Я видела Никишина. И мне кажется, Митя, — она запнулась, — мне кажется, что, пожалуй, уже не о спасении, а о мести говорить надо, о борьбе.
Геся выпрямилась, глаза её потемнели, в них блеснул жестокий огонек. Она откинула со щеки волосы и быстрым шепотом выговорила:
— Мы должны бороться, Митя, бороться изо всех сил. Мы должны отплатить за всех, кто страдает и гибнет, за всё, что они с нами делают, за всё; и сделать так, чтобы подобные факты были невозможны. Понимаете?
Рыбаков кивнул головой. Лицо его потемнело. Да. Он понимал, начинал понимать. Он получил вчера из Петербурга от введенцев письмо и материалы. Там был устав совета ученических старост, сведения о работе межученической социал-демократической организации, были газеты. Он прочел каждую строчку этих газет. Обыски, аресты, охранка, избиения… Ученик восьмого класса Введенской гимназии Н. Смирнов покончил с собой выстрелом из револьвера. Гимназист Олаф ушел поздно вечером один на реку, сел на край проруби и дважды выстрелил в себя… Это в Петербурге. А здесь? Разве здесь не то же самое? Вот это всё с Никишиным хотя бы. А если посчитать и другое: если вспомнить о пальцах Заборщикова, или о ноге Спирина, или о тех, что лежат вповалку в зловонных рабочих бараках, выселенные на какие-то смрадные жизненные задворки. Он уже не мог не думать и о них, думая о товарищах, думая о себе. Разве не сближались поневоле их судьбы? Разве и Никишина, и Ситникова, и его самого не пытаются оттеснить от больших жизненных путей, затолкав на те же задворки, отняв право мыслить и поступать честно и согласно с человеческим достоинством?
— Понимаю, — сказал Рыбаков глухо. — Бороться. Да. — И тихо добавил: — Я не знал, что вы такая.
— Да? — брови Геси дрогнули. — Ну теперь знайте.
Они замолчали. Рыбаков застегнул шинель.
— Вы уходите? Вы не придете больше?
— Не знаю. Может быть, под утро. У меня работа ночью. Но это всё равно. Кто-нибудь из товарищей будет приходить. Вы всю ночь дежурите?
— Да. Всю ночь. До утра.
Геся искоса взглянула на Рыбакова, потом спросила быстро:
— А что у вас за работа ночью, Митя? Это имеет отношение к тормозам? Я угадала?
— Угадали, — кивнул Рыбаков. — Сегодня ночью тормоза будут сняты.
— Расскажите, — попросила Геся.
Он поглядел на её строгое лицо и принялся торопливо рассказывать о гимназических делах, о кружках, о листовках, о комитете, о забастовке, о предполагавшемся вечером собрании, о выпускаемой ночью газете.
— Дайте газету и к нам в школу.
— Хорошо. Если успеем к утру выпустить — принесу.
Он торопился. Через час собрались комитетчики и просидели до глубокой ночи. Ко всем событиям бурного дня прибавилось ещё одно. Стало известно, что гимназические сторожа обходят квартиры старшеклассников и берут с родителей подписку о том, что их сыновья завтра аккуратно явятся в гимназию. Очевидно, Аркадий Борисович брал снова бразды правления в свои окрепшие руки и начинал действовать со свойственной ему решительностью.
В половине одиннадцатого ввалился Мишка Соболь, сбегавший к Малецкому и узнавший от него подробности о заседании педагогического совета.
В конце собрания Фетисов сообщил о том, что он по поручению комитета связался с реалистами и с Мариинской женской гимназией. Они просили ознакомить их с работой комитета, обещали прийти на следующее собрание и поддержать гимназистов в случае крупных выступлений. Ситников тут же прибавил, что сегодня был у Бредихина, который обещал полную поддержку мореходного училища.
В час ночи редакционная коллегия, оставшаяся у Рыбакова в полном составе на ночевку, приступила к выпуску экстренного номера газеты.
В четыре часа вернулся посланный в больницу Моршнев и принес от Геси записку. В ней было мало обнадеживающего: Никишину давали кислород, наступила минута, когда врачам оставалась роль наблюдателей, и последняя надежда, если только она и была, возлагалась единственно на могучий организм Никишина.
Члены редакции молча выслушали невеселые новости и с яростным ожесточением принялись за газету. К семи часам утра она была готова. В передовой редакция сообщала читателям:
«Вчера выстрелом из охотничьего ружья пытался покончить с собой ученик седьмого класса Коля Никишин. Сейчас Никишин находится в больнице. Он умирает. Причина, заставившая Колю искать смерти, — анормальная постановка средней школы, и в частности жандармские замашки директора гимназии А.Б. Соколовского, преследовавшего Колю на каждом шагу. По его указке педагоги подвергали Никишина постоянной травле, срезали на ответах, шпионили за его личной жизнью. Эти господа, призванные прививать юношеству прекрасные идеалы, не постеснялись цинически и прямо зверски выбросить из гимназии умирающего, ибо как раз в тот час, когда Коля лежал на операционном столе, под ножом хирурга, в стенах гимназии заседал педагогический совет, исключивший Колю.