За что они так варварски распорядились существованием нашего товарища? Они выставляют поводом тот факт, что Коля хотел публично оскорбить директора. Но кто виноват в этом инциденте? Кто довел издевательством, травлей, подлым шпионством Колю до такого состояния? И потом, разве не ясно всякому, что не будь этого инцидента, его все равно исключили бы на этом заседании педагогического совета? Уже заготовлена была другая вина — участие в драке, в которой, как известно это всей гимназии, Коля не принимал никакого участия. А если бы не было этой пресловутой драки? Разве они не выдумали бы другого повода для того, чтобы отделаться от неугодного ученика?
Нет, причина исключения иная. Коля был независим, горд, чист, и честная натура его возмущалась жандармским режимом, тупой моральной муштрой, царящей в гимназии. Коля ненавидел её всеми фибрами души, восставал против неё, не раз громко высказывал о ней свое, мнение. Он хотел мыслить и свободно развиваться — вот чем он был неугоден педантам в синих мундирах, вот где лежит причина исключения Никишина из гимназии. И такова будет расправа этих господ со всяким из нас, кто захочет мыслить и свободно развивать свои способности.
Лучшие, способнейшие из нас сотнями, тысячами исключаются из средних учебных заведений. Лучших из нас травят как зверей, затравливают до смерти. Количество самоубийств среди учащейся молодежи всё увеличивается.
Сейчас палачи замучили очередную свою жертву. Что же, кроме проклятия, мы можем послать средней школе, что же, кроме жажды мести, мы можем чувствовать?
И мы будем мстить. Мы будем всеми силами бороться. Наша допотопная школа убивает в нас всё хорошее, а о новой, свободной школе нам и думать даже не велено.
Но мы не будем мириться с серой действительностью и подавлять в себе свободную мысль. Мы всегда будем напоминать обществу о том, что современная школа ниже всякой критики, что это не школа, а моральный застенок.
Предавайте гласности общественности такие факты, как факт самоубийства нашего товарища Коли Никишина, замученного администрацией школы.
Боритесь! Сплачивайте свои разрозненные ряды. Протестуйте, Примыкайте к организованному протесту и к выступлению ваших школьных организаций.
Может быть, врачам удастся вырвать Колю из страшных когтей смерти, может быть, его ещё удастся спасти, но мы сами должны спасти те бесчисленные жертвы школьного произвола, гнетущей и отупляющей муштры, царящей в нашей школе, жертвы, которые обречены, в будущем.
Помните о Коле Никишине! Будем так же горды и честны, как он! Будем так же смело поднимать свой голос против школьной рутины!
Будем бороться и победим!»
Весь номер газеты был написан уверенней и резче предыдущих номеров. Примечателен он был и тем обстоятельством, что в нем помещен был первый политический документ. Рыбаков, толкаемый событиями, решил, что настал наконец благоприятный момент снять тормоза, и предложил товарищам поместить в газете политическое воззвание ко всей учащейся молодежи.
Мишка Соболь тотчас горячо ухватился за это предложение. Немного поспорили о том, кому писать текст воззвания. Но и тут стремительный и напористый Соболь оказался первым и настоял на том, чтобы эта почетная работа была поручена ему.
Ситников сделал робкую попытку оспаривать его право, но Мишка Соболь горячо восстал против этого. Уже сдаваясь, Ситников вдруг переменил фронт и сказал, кивая на Рыбакова:
— Тогда пусть Митюша напишет.
Соболь несколько стушевался. И он и остальные комитетчики, сами того не замечая, привыкли обращаться по всем гимназическим делам к Рыбакову, безмолвно признавая за ним право идти передовым. Рыбаков, как и все они, не заметил, как принял на себя роль этого передового. Сейчас, после спора и заминки, наступившей после предложения Ситникова, Рыбаков вдруг почувствовал эту свою роль. Он подумал, что вот Мишка Соболь так горячо ухватился за дело, так воодушевился, и что это хорошо, и, значит, у него должно получиться воззвание. И он сказал:
— Валяй, валяй, Михаил, строчи!
Мишка Соболь тотчас взялся за перо, взъерошил волосы и со свойственной ему стремительностью одним духом написал:
«Товарищи! Наше общество в настоящее время переживает острый момент. Что мы видим вокруг себя? Мы видим бесправие, и личность угнетена, личность изнывает и стонет под страшным игом…»
Он остановился, перечел написанное и, оставшись доволен началом, тотчас прочел его вслух.
— Ну как? — спросил он, обводя торжествующим взглядом товарищей.
— А что, ничего, кажется, получается, — сказал обрадованный Ситников.
— Туманновато, — с сомнением выговорил Фетисов.
Рыбаков ничего не сказал, но наклонился над Мишкиным плечом и, водя карандашом по строчкам, зашептал, хмуря светлые брови:
— Стой, стой! Ну-ка… «Наше общество…» Наше общество… Чье же это наше? Русское… Давай так лучше: «Русское общество в настоящее время переживает острый момент». Несклёписто как будто. Момент, момент… Тут, пожалуй, не момент, а кризис. Вот! Кризис, и болезненный. Давай так: «Русское общество переживает болезненный кризис». Короче и ясней как будто. Дальше: «Что мы видим? Мы видим бесправие…» Да… «и произвол», произвол даже наперед поставим. Получится так: «Всюду мы видим произвол и бесправие…» Теперь — «личность угнетена». Это-то верно, да как бы это сказать…
Рыбаков задумался. Он вспомнил «Развитие капитализма в России» и приписал: «Миллионы крестьян нищают» — и тут же вспомнил о кыркаловской лесопилке, о бараке возле лесобиржи и быстро приписал: «Рабочие живут в невыносимых условиях и при малейшем протесте против произвола хозяев выбрасываются с фабрик и заводов». Дальше, быстро вышептывая слово за словом, он зачеркнул «личность» и вписал «народ» и после «под игом» приписал: «кровавого самодержавия».
Мишка Соболь, следя за ним, сам заметил излишнее теперь словцо «страшный» перед «игом», зачеркнул его, потом вместе с Рыбаковым стал вышептывать следующую фразу, и она вдруг плотно примкнула к новому началу и пошла сильней, решительней.
«Правительство во главе с царем поразительно равнодушно к бедствиям (Рыбаков приписал: «народа») и вместе со сворой богачей и капиталистов отбирает у него последние крохи (Рыбаков поправил: «трудовые крохи»). Богачи набивают собственные карманы, богатея и жирея, в то время как народ мрет с голодухи».
Рыбаков отошел. Он видел, что у Соболя воззвание пошло. Ему было приятно это. Даже потом, когда он, наблюдая cо стороны за Соболем, увидел, что дальше не заладилось, что Соболь мучительно потирает переносицу, в пятый раз сморкается и немилосердно черкает карандашом, чувство этой радости не покидало его. Вначале он не мог уяснить себе источника этого ощущения, потом вдруг вспомнил, как он, вот так же как Мишка Соболь, сидел и мучился над первой гимназической листовкой, а возле стола стоял, Новиков.