Нехотя Джонатан заставил себя замолчать и, с трудом сдерживая бушующие внутри эмоции, проводил господ полицейских к двери.
Когда они покинули дом № 24, он еще какое-то время возмущался в пустоту, угрожал, проклинал констеблей, призывал на их головы падения дирижаблей, а под ноги – обрушения мостов, но вскоре его запал весь «сошел на нет». Он словно выгорел и потух…
Постепенно дом наполнился тишиной. Никто больше не топал по лестнице, никто не хлопал дверями, никто ни о чем ни с кем не говорил.
Марго полностью ушла в себя. Почти все время она проводила возле постели Калеба, кормила его с ложечки кашей из тертых желудей. Джонатан и вовсе превратился в тень. Он уходил на работу, возвращался поздно, молчал и часами глядел в пустоту, о чем-то раздумывая.
Слух о том, что в доме № 24 случилось что-то мрачное и зловещее, разошелся по Каштановой улице словно подхваченный ветром.
Перестал приходить старый почтальон мистер Лейни, а молочник мистер Миллн всякий раз, когда оставлял у порога свои бутылки, старался ретироваться от «жуткой» двери как можно быстрее. Судя по ковру опавших листьев и обрывкам газет у крыльца, которые никто не спешил убирать, даже дворник, мистер Тувиш, обходил, или в его случае, скорее, обметал, их порог стороной.
Марго и прежде не особо общалась с соседями, но сейчас она буквально чувствовала, как они все смотрят, пытаются пронзить любопытными взглядами затянутые занавесками окна, перешептываются между собой, выясняют, что же именно произошло в доме № 24. Даже не выходя за дверь, она ощущала тучу злорадства, которая будто зависла над их крышей. Таковы были Габен и его жители – никакого сочувствия, никакого сопереживания, лишь потаенная радость, что это случилось не с ними.
Даже сестра Марго Джеральдин вела себя с ней так отстраненно, словно они чужие. Явилась к ним домой лишь однажды, спросила с порога: «Это правда?» – и после того, как Марго со слезами бросилась к ней в объятия, отстранилась, развернулась и ушла. Она будто боялась заразиться несчастьем, постигшим семейство Мортон.
За эти дни Марго осунулась и постарела. Бледная, исхудавшая и поседевшая, похожая на призрак, она неслышно бродила по дому, то и дело заглушая рыдания платком.
Калеб ничего не говорил. Он лежал в кровати с закрытыми глазами и забинтованным лицом, и она понимала, что сын до сих пор жив, лишь по изредка поднимающейся при дыхании груди и по тонкому посвистывающему хрипу, вырывающемуся через неплотно сомкнутые губы. Обезболивающие средства доктора Доу вроде бы работали. Марго теперь всегда давала их Калебу заранее: у нее в ушах до сих пор стоял жуткий крик сына, когда действие одного из лекарств прошло.
На третий день доктор вернулся и снял повязки, снял швы. Марго очень боялась того, что ей откроется, когда бинты спадут, но, увидев такое родное и любимое, хоть и бледное лицо сына, она почти сразу же успокоилась. Доктор Доу справился просто замечательно – вряд ли можно было сделать лучше. О случившемся свидетельствовали лишь тоненький красный шрам, нитью протянувшийся по контуру лица, да несколько крошечных шрамиков у губ и в уголках глаз.
– Все, как я и предполагал, – сказал доктор Доу, осмотрев лицо маленького пациента. – Заживление и восстановление все еще продолжаются, но моя работа на этом закончена. Я оставлю вам новый список лекарств…
Он собрал бинты, сложил инструменты в саквояж и ушел.
С того момента, как дверь за ним закрылась, жизнь была готова вернуться в дом № 24 на Каштановой улице.
Средства для заживления ран, как и обещал доктор Доу, действовали довольно быстро, и в скором времени Калеб почти полностью пришел в себя.
Он уже мог сам есть, ходил, двигался. Моргать, правда, было все еще больно – глаза закрывались невпопад, по очереди, веки будто жили своей собственной жизнью: то дрожали и не сдвигались с места, то захлопывались, как крышки чемоданов. Это было довольно странное и пугающее зрелище. Примерно так же дело обстояло и с губами. Всякий раз, как Калеб шевелил ими, они или провисали, или растягивались в неестественной улыбке.
А еще от пилюль мальчик сильно заикался. Он едва мог выдавить из себя целое слово, и на это уходила почти минута. Поэтому вскоре Калеб и вовсе оставил все попытки говорить.