Проводник пытался увиливать. Строил из себя ужа на сковороде и все твердил: «Я ничего не знаю! Я ничего не видел!»
Что ж, если бы Бэнксу и Хопперу давали пуговичный пенни каждый раз, когда им говорят «Я ничего не знаю, я ничего не видел», сейчас они могли бы купить весь Дом-с-синей-крышей с потрохами. Лучшим лекарством от провалов в памяти в таких случаях, как известно, является боль. Она неизменно возвращает требуемые воспоминания, правда, пальцы у больного при этом оказываются вывихнуты, а ноги отдавлены: у всех лекарств в Габене есть свои побочные эффекты, и это исключением не являлось.
Паровозник вылечился практически сразу же и вспомнил то, о чем раньше не сообщал: незадолго до того, как он обнаружил покойника, по проходу между купе расхаживал какой-то странный тип со здоровенным кофром в руке. Лица типа с кофром проводник не видел, поскольку тот замотал его шарфом. Ни одного из пассажиров своего вагона он в этом человеке не узнал, особых примет не заметил.
Все это очень походило на зацепку, и оба констебля впились в нее как пиявки.
Странный тип с кофром был записан в блокнот Бэнкса в графу «Подозреваемые», и лишь после этого служители закона отпустили больше перепуганного, нежели потерпевшего проводника. Ну а затем парочка вокзальных констеблей с чистой совестью вернулась к устоявшейся, никогда не подводящей процедуре.
Сперва они заехали в Дом-с-синей-крышей, где выклянчили у господина старшего сержанта Гоббина позволение вести дело – у того не было особого желания «суетиться ради какого-то мертвяка перед туманным шквалом», но, проявив все свое лизоблюдство, Бэнкс и Хоппер получили то, что хотели. Правда, для этого им пришлось потратить пару часов на путешествия между этажами и заполнение целого вагона бумаг, а потом еще и раздать пару дюжин обещаний поставить всем заинтересованным по пинте «Синего зайца». В итоге на бланке с «Делом об убийстве в поезде “Дурбурд”» появилась печать господина комиссара, и оба констебля, взмокшие и раскрасневшиеся, вывалились из дверей Дома-с-синей-крышей.
Бэнкс и Хоппер едва-едва начали свое расследование, но оба считали, что уже потрудились на славу. Обычно прозябающие целыми днями у своей тумбы в зале ожидания вокзальные констебли не привыкли так много работать и думать, и это тут же сказалось как на их самочувствии, так и на настроении. А когда они начали грызться друг с другом, тут стало очевидно, что пришло время заглянуть за пирожками – пирожки всегда действовали на них ободряюще…
– Слизняки-слизняками, – между тем повторил Хоппер задумчиво. – Но мне кажется, паровозник рассказал нам все, что знает.
– Что это за тип с кофром, а? И что у него было в том кофре?
– Скоро узнаем, Бэнкс, скоро узнаем.
– Эй ты! – гаркнул толстый констебль в окно пирожковой. – Заснул, что ли? Поживее!
– Конечно-конечно, сэр, – подобострастно отозвался лавочник. – Все готово, сэр.
Отдав констеблям коричневый бумажный пакет, пахнущий жаренным маслом и тухловатой рыбой, он застыл в ожидании оплаты, но полицейские, судя по всему, доставать бумажники не собирались.
– Господа констебли… м-м-м…
– Что такое? – уставился на него Бэнкс с деланным непониманием на лице.
– Так ведь сдача еще! – заявил Хоппер.
– Хорошо, что напомнил, – усмехнулся его напарник. – Два фунта сдачи с пирожков. – Бэнкс скривился и добавил сквозь зубы: – И поживее.
Испуганный лавочник на миг скрылся в глубине пирожковой. Вернувшись к окошку, он трясущимися руками протянул две бумажки констеблям. Хоппер схватил их и засунул в карман.
– То-то же, – сказал Бэнкс, после чего оба полицейских встали на подножки самокатов и покатили в туман…
…Улица Бромвью, несмотря на близость туманного шквала, жила своей, в общем-то, привычной жизнью. По мостовой, нервно сигналя, катили экипажи, звенели колокольчики над дверями тех лавок, что еще были открыты, у афишной тумбы на углу возле аптеки сгрудились зеваки. Улица тонула в суете: лязгали городские автоматоны, носились посыльные, а местная кошатница миссис Птиччелоу вышла покормить своих маленьких хвостатых друзей.
В какой-то момент один из ожидавших обед котов, тощий полосатый доходяга с грустной мордой, отчаянно взвыл, когда по его хвосту проехалось безжалостное самокатное колесо.