Вот и сейчас в пабе постоянно раздавились крики: «Подбавь, Брекенрид!», «Еще двух “Зайцев”!», «Полицейской пьяни нам!», и бывший старший констебль щедро наливал большие пинтовые кружки, а мальчишки, которых в пабе было как блох на дворняге, спешно доставляли их к месту назначения, пробираясь через густые дымные тучи от трубок, сигар и папиреток.
Мальчишки эти были сыновьями, племянниками, подчас даже внуками господ полицейских, которых те приучали к славной жизни блюстителя закона с ранних лет. К примеру, в одном темном углу раздавался громкий душистый хохот, который сопровождали многоголосые призывы: «Да! Бей его, Джимми!», «По голове! Нет! Не туда! Он же так сразу отрубится!», «По темени бей!», «По лбу лупи!», «Да подбородок не забывай!». Джимми, мальчик девяти-десяти лет испуганно молотил дубинкой какого-то несчастного смуглого человека, очевидно, приезжего. Тот выл, орал, забивался в угол, вся его голова была в кровоподтеках, и с каждым ударом дубинки свежих ран на ней добавлялось. Ничего из ряда вон выходящего – просто некий отец учил своего сына, как правильно приветствовать в Габене господ иммигрантов.
В другом месте под одобрительный гогот старших двое мальчишек примерно одного возраста схватились друг с другом – они пытались повалить один другого на пол, запинать, даже выдавить глаза: «В деле поимки вертлявых любые методы сгодятся!». Заботливый дядюшка при этом учил племянника разбивать нос определенным образом: как разворачивать кулак, куда именно бить, чтобы «им» было максимально больно, чтобы «у них» все плыло перед глазами, но при этом «они» не теряли сознание. «Это целая наука, я бы даже сказал, искусство!» - сообщал дядюшка-констебль.
На втором этаже паба совсем мелкий мальчишка, чуть старше шести, но при этом ругающийся, как портовый грузчик, под нетрезвые комментарии дымящих папиретками зрителей отбивался от здоровенной крысы. Крыса была едва ли не с него ростом, худющая, с лысым хвостом и торчащими ребрами, с длинной оскаленной пастью. Всю ее плешивую шкуру покрывали жуткие черные отметины – словно о нее раз за разом тушили сигары и папиретки. Сражаясь с мальчиком, крыса свистела и рычала, разбрызгивая по сторонам слюну, пыталась ухватить ребенка клыками. А тот, держа своего ужасного противника за горло одной рукой, пытался лупить его по морде сбитым в кровь кулачком другой. Проделывал он это весьма профессионально, и было видно, что это не первый его подобный бой, а вокруг господа констебли улюлюкали и хохотали. «Некоторые из них кусаются, Билли!», «Ты должен быть готов ко всяким грызунам, вылазящим из бедняцких вагонов!», «Наподдай как следует этому хвостатому!».
Толпа на обоих этажах паба шумела, как колесный пакетбот в железном банковском сейфе. Внизу, у стойки, было совсем не протолкнуться, на втором этаже было чуть поспокойнее и потише. Кое-кто даже пытался обсуждать дело, и им при этом почти не приходилось орать.
Для Бэнкса и Хоппера паб был вторым домом. Хотя для Бэнкса едва ли не первым – здесь он появлялся чаще, чем в своей убогой квартирке над скобяной мастерской. И сейчас помимо, разумеется, мистера Брекенрида вокзальные констебли были единственными, кто здесь работал.
Бэнкс и Хоппер чистили револьверы. Рядом с ними на столе стояли полупустые кружки и целые колонны пачек с патронами.
- Думаешь, он сильно злится?- спросил Хоппер, поскрипывая квадратной челюстью.
- Перебесится,- ответил Бэнкс.
Речь шла о сержанте Гоббине. В сравнении с сержантом Гоббином Хоппер и Бэнкс были сущими невинными ягнятами. Этого человека боялись буквально все в Тремпл-Толл: лавочники, мастеровые, конторщики, ну и другие тоже. Если вы перешли ему дорогу, вас могли найти всплывшим в канале Брилли-Моу – и это в лучшем случае. В худшем – ваше тело приняла бы городская канализация, и вас вообще никогда не нашли бы. Сержант Гоббин не терпел неповиновения, был до крайности жесток, почти не имел над собой авторитетов. И пусть он и отчитывался нехотя перед господином комиссаром, напрямую сержант подчинялся лишь господину судье Сомму, и на пару эти двое перевешали многих лично им неугодных. Помимо прочего, сержант Гоббин был садистом и любителем «уроков жизни», как он это называл – за любую провинность было нетрудно лишиться чего-нибудь подороже пальцев или языка.
И вот вчера вечером, прямо перед наступлением туманного шквала, неудовольствие господина сержанта ощутили на себе двое его подопечных, которые частенько работали, если выражаться мягко, его личными посыльными. А если оставить мягкость в покое, то они ходили с поручениями по различным адресам, выбивали долги, ломали пальцы и челюсти, притесняли и запугивали, но чаще хватало одного лишь имени сержанта Гоббина, чтобы беседы проходили намного быстрее, а собеседники становились в разы сговорчивее.