Наконец меня оставляют. Я заставляю себя попробовать суп. Ем, почти не ощущая вкуса. За прошедшее время я порядком исхудала, и без того прежде выпиравшие скулы стали ещё больше торчать. Рёбра можно без труда пересчитать: все двенадцать пар, одно за другим.
Хорошо, что здесь не найти зеркал. Увидеть себя можно только в блестящей поверхности металлических мисок и подносов, а я не хочу созерцать свой внешний вид. Даже на отражения в кухонной утвари я стараюсь не смотреть. Неприятно.
Так и не доев, отставляю тарелку в сторону и с трудом поднимаюсь. Ноги подкашиваются. От принимаемых препаратов и скудного рациона я постоянно испытываю слабость. Выхожу из зала. Меня пошатывает, как путешественника, сошедшего с корабля.
Спиной ощущаю направленные на себя взгляды, но не поворачиваю назад. Не время бунтовать. Ещё нет.
В кабинете Мауна Валженда слишком много света. Светильники горят так ярко, что я щурюсь. Перед привыкшими к полумраку глазами хороводом пляшут пятна. Чувствую себя загнанной ланью, сбившейся с пути.
– Здравствуй, Вира, – сухо приветствует он меня, не отрывая взгляда от бумаг. – Присаживайся.
Я осторожно опускаюсь на кушетку. Сквозняк кусает голые ноги, забираясь под юбку. Я ёжусь от холода. Складываю на коленях руки, пытаясь согреться. Кожа мгновенно покрывается мурашками.
– Расскажешь мне, как твои дела? – задаёт мужчина вопрос, сурово поглядывая на меня из-под очков.
«Если б я знала...» – проносится у меня в голове.
Часы бьют четыре раза. Обычно в это время Елана подавала чай с пирожными, набитыми вкусным воздушным кремом. Я так живо могу себе их представить, что ощущаю вкус лимона и корицы во рту.
Мы все усаживались за стол. Матушка разливала по фарфоровым чашкам горячий чай, и мы пили его, поедая вкусные сладости.
Ромашка обязательно так сильно вымазывался кремом, что после его приходилось вести отмывать...
– О чём думаешь, Вира? – прерывает мои воспоминания доктор.
– Как давно я здесь? – мой голос охрип после долгого молчания. Маун Валженд улыбается.
– Полгода. Мы это уже обсуждали.
Я помню лишь месяц... А до этого – уют своего дома. Но спорить с врачевателем бессмысленно. Если слишком рьяно отстаивать свои мысли, свяжут и отведут в комнату, обитую мягкими одеялами, и оставят надолго. Пока голод не замучает, а запах собственных испражнений не въестся в нос…
Я быстро учусь – мне все наставники говорили. Поэтому я не спорю, лишь выжидаю, чтобы нанести удар…
– Завтра тебя навестят родители.
От этой новости я подскакиваю. Маун с недовольством замечает моё возбуждение. Он морщится и нервно постукивает пальцами по столу. Мне не стоит так открыто радоваться, но мысль, что завтра я увижу своих дорогих папу и маму, не может не воодушевить меня. Мне трудно представить, чтобы кто-то из родных мог оставить меня прозябать в подобном месте. К тому же я смогу узнать правду.
Завтра все мучения закончатся.
– Они беспокоятся.
Ещё бы! Матушка, волнуясь за меня, наверняка сходит с ума. Я исчезла надолго. Не помню, как очутилась в лечебнице. Тем вечером я как обычно легла спать, почитав на ночь Ромашке, а утром проснулась уже здесь, в Кассенри.
И провела здесь месяц. Целый месяц, где каждый день любой человек уверял в собственном безумии.
Никто из родни не поверит этой лжи. Сомнений нет. Меня зачем-то выкрали, для чего, вероятно, опоили наркотиком, погрузив в забытье. Иначе как ещё случилось то, что я нахожусь в лечебнице?
Осталось продержаться совсем немного. Мне хочется в нетерпении пройтись по комнате, но я сдерживаю себя. Давно не ощущала подобной взбудораженности. Даже лекарства не способны её во мне укротить.
В больнице эмоции под запретом. Всякое проявление чувств – это отголосок безумия пациентов. По крайней мере, так думает персонал...
– Расскажи мне, как провела день.
Ему просто скучно. Я здесь – одна из немногих адекватных больных. Да, он почему-то не находит мой рассудок здоровым, но я и не считаюсь опасной, как бритоголовый парень с выпирающими глазами или другие, подобные ему, а ещё не выгляжу «овощем», способным лишь пускать слюни.