Через некоторое время появляются медсёстры. С опаской, видимо напуганные слухами, они ослабляют ремни, и я сажусь на койку. Все тут же делают шаг назад. Но в теле такая слабость, что я не напала бы на них, даже будучи буйной. Я сгибаюсь пополам, как сломанная кукла, и меня рвёт желчью на пол. Горло саднит и щиплет. Остающийся мерзкий привкус вызывает новый спазм. Звук опустошаемого желудка кажется оглушающим в этой тишине.
В лечебнице найдётся чёртов стакан воды?!
Как же мне плохо! Я хватаюсь за голову и массирую виски, но под кожей словно поселился рой пчёл, жалящих изнутри.
– Вам не разрешали покидать палату, – робко говорит одна из медсестёр, когда я направляюсь к выходу. Значит так, Валженд? Решил объявить войну?
Мне приготовили одиночную камеру. Интересно, на какой срок?
Когда меня оставляют одну, я начинаю сходить с ума от безделья. Здесь нет рисовальных принадлежностей, весёлого времяпровождения с Хло и Арфой, вездесущего нагло ухмыляющегося Валентина. Только стены с таким низко нависающим потолком, что кажется, он может придавить. Все поверхности наглухо обиты серой тканью, отрезая море. Его здесь не только не видно, но и не слышно. Без привычного шума волн в сердце образуется пустота.
Когда приносят еду, я без всяких эмоций её съедаю. Такое чувство, будто жую картон. Вкус абсолютно лишён красок и совсем не ощущается во рту, но зато впервые за долгое время живот не бурчит после трапезы. Я не осиливаю порцию целиком, но через некоторое время меня всё равно выворачивает. В Кассенри организм отвык усваивать пищу.
Быстро накатывает дрёма. Я ложусь на кушетку, и позволяю сну снова меня одолеть. Таблетки, подмешенные в кашу, быстро действуют. Я не замечаю момента, когда целиком проваливаюсь в царство грёз. Дыхание выравнивается, но я не вижу снов. Вообще никаких.
По пробуждении меня преследуют всё та же мёртвая тишина и едкое одиночество.
Так проходит неделя. Пока я нахожусь в камере, считаю дни по приёмам пищи. В комнате совершено неясно, какое время суток, но оставленные подносы с едой красноречиво говорят, что солнце уже встало.
Я стала частью порочного круга. Здесь биение сердца равнозначно удару часов. Стрелки циферблата если и двигаются, то я их не вижу. Мне не выбраться.
Выясняю неожиданный факт: звенящая тишина сводит с ума лучше любых медикаментов.
Сон, еда – всё повторяется. Иногда, когда бессилие и одиночество совсем уж действуют на нервы, я бью стену. Кулак врезается в мягкую ткань, но не раздаётся ни звука. Даже кожа не саднит. Здесь всё ненастоящее и искусственное.
Иногда я мучаю медсестёр, интересуясь у них, когда смогу выйти. Они все реагируют одинаково. Каждый раз одно и то же: отведённый взгляд и неловкое молчание. Все уходят так быстро, что кажется, никто и не появлялся.
Ненавижу дверь. С моей стороны она выглядит как пуховое одеяло, но внутри прячется железо. Замочная скважина и ручка предусмотрены лишь в коридоре, замок сам не защёлкивается, и я не могу запереть кого-то вместе с собой. Даже когда я специально поджидаю, чтобы улизнуть, пока заходят с подносом, меня скручивают санитары и вкалывают успокоительное. Сопротивление бесполезно.
Остаётся только ждать, но вскоре хочется лезть на стену от безделья. Я уже собираюсь изобразить припадок, чтобы подтолкнуть их к действиям, но вскоре крепость падает сама. Дверь открывается, и на этот раз я могу выйти. Самостоятельно.
Когда меня выпускают, я делаю вид, будто абсолютно раздавлена, но это не так. Обильное употребление препаратов только усиливает тягу выбраться на свободу. Там, отрезанный морем, находится Даурнорд. Даже если он и разрушен, всё равно остаётся домом.
Но даже старое здание лечебницы после заточения кажется огромным, а комнаты – большими. Разнообразие лиц вокруг изумляет. Не могу не оглядываться, радуясь знакомым трещинам в стенах и плесени на штукатурке.
Раз, два, три… шесть! Я счастлива, что могу пройти больше пяти шагов в одну сторону. Люди вокруг и не подозревают, насколько я взбудоражена.
Мне не терпится увидеть Хло. Когда я замечаю её, лицо девочки кажется печальным, но стоит ей увидеть меня, как оно озаряется улыбкой. Она бежит навстречу, и я подхватываю её, чтобы заключить в объятья.
– Вира!
– Мышонок!
Я тосковала по ней: по её васильковым глазам, заставляющим забыть о слабости, по медовому запаху волос и звенящему голосу. С появлением Хло мир приобретает краски. Она как солнечный лучик, разгоняющий тьму.