Я ложусь на кровать, укрываясь тёплым колючим пледом, купленным, вероятно, с десяток лет назад. Пыль щекочет ноздри. Хочется чихнуть.
– Вот увидишь, сейчас тебе станет лучше, – воркует она надо мной.
Сестра милосердия уже достаёт шприц, чтобы сделать укол снотворного, когда её окликивают. Волнение отпускает меня. Она уходит, по чистой случайности забыв попросить, чтобы кто-то оказал мне «помощь» вместо неё.
Чувствую облегчение, но уходить из комнаты всё-таки не решаюсь. Я засыпаю сама, и мне снится, как всегда, Даурнорд.
Старое поместье, построенное возле озера Риски, входящего в систему Каеровых вод, похоже на упавший лепесток чайной розы. У нас принято возводить дома из светлого камня, добываемого в восточных горах.
Внутри родовое гнездо отделано со сдержанной, неброской роскошью. На востоке страны не любят злоупотреблять блеском золота, выставляя напоказ своё благополучие. Кажется, будто интерьер весьма прост, но это ощущение обманчиво. На самом деле для декорирования использовались крайне дорогие материалы: редкие породы деревьев, ценные ткани и камни.
Внутри никого нет. Я прохожу по коридорам поместья, любуясь портретами своих предков, и почему-то задерживаюсь возле изображения прабабки.
Я точно помню эту картину. На ней Авила Тауле написана в северной манере, крупными, резкими мазками. Серое платье переливается, будто речной жемчуг, а на шее висит украшение с крупным сапфиром. Кобальтового-синим, как море, показывающееся в окнах лечебницы.
Художник написал мою родственницу, когда ей было примерно столько же, сколько моей матери сейчас.
Во сне я хочу пойти дальше, чтобы в очередной раз полюбоваться остальной частью галереи, но что-то удерживает, не давая двинуться дальше. Ногами не пошевелить. Воздух подобен вязкому киселю, подаваемому в Кассенри.
Женщина, заточённая в раме, смотрит прямо на меня. Её рот разевается в немой попытке что-то сказать. Мне мерещатся звуки. Слова тяжело разобрать. Авила Тауле шепчет:
– Сно-ва над-ви-га-ет-ся гро-за...
Я испуганно отступаю, но убежать никак не могу.
– Гро-за… – шевелятся нарисованные маслом ализариновые губы, будто живые, – Гроза! – зловеще громыхает надо мной.
Её речь разбивается волнами о прибрежные скалы. Море волнуется. Когда я просыпаюсь, за окном ужасно штормит. В комнате холодно, но я вся в испарине.
Я сажусь на кровати и обхватываю себя руками. Перед лицом всё ещё стоит картина из сна. В ушах словно отбивает гонг:
– Гроза! Гроза! – тревожно бьётся в такт биению сердца, – Гр-ро-за… – доносится беззвучным эхом.
Наливаю себе воды, пытаясь успокоиться. Это просто сон. Просто сон. Один из тысячи подобных…
В Кассенри раннее утро, но многие пациенты, как и я, в непогоду ощущают беспокойство, и в коридорах людно. Заснуть снова я не могу из-за шума снаружи. Море беснуется, а больные люди как брызги волн. Безумцам в бурю не дано знать покоя…
Я вынуждена подняться и надеть своё обычное платье из грубой серой ткани. Подхожу к окну и смотрю сквозь мутное стекло, на котором играют блики от зажжённых свечей. Чёрные воды полны смятения.
Но одна мысль всё равно греет, даже когда погода на подобное не способна.
Сегодня приедут родители. Наконец-то я покину лечебницу, и это единственное приносит радость. Я улыбаюсь, представляя, как мама заключит меня в крепкие объятья, а отец прижмёт к груди. Я тереблю висящий на шее кулон.
– Мои бедные… – с грустью шепчу я. Они наверняка сошли с ума от беспокойства и тем не менее не опустили руки. Я увижу Даурнорд не только во снах.
Завтрак проходит странно. В воздухе чувствуется тревога, но она не может омрачить засевшего в сердце предвкушения от грядущей встречи. Я вожу ложкой по миске, забывая, что кашу нужно глотать. Овсянка размазана серым пятном по тарелке.
Первый приятный день в Кассенри. Ничто не сможет испортить мне настроения.
– Нет аппетита? – раздаётся позади звонкий голос. Я поворачиваюсь. За спиной стоит моя ровесница в подобном, как и у меня, тусклом платье. Разница лишь в том, что я в нём выгляжу молью, а она будто яркий тропический цветок.