«Рисовать может любой, а вот писать – единицы», – частенько повторял учитель.
Я внимала его словам, беря в руки кисть. В угольных глазах тлели смешинки, но сколь я не пыталась их изобразить такими живыми и настоящими, у меня не выходило. Жаль, что у меня нет сейчас даже тех набросков…
Я встряхиваюсь, будто желая убрать с плеч невидимый мелкий иней. Даурнорд недостижимо далеко… со слов Мауна Валженда, похороненный в столбах пыли.
Я жалею, что не успела спросить у Арфы, как давно она увидела меня впервые в лечебнице. Может быть, я чего-то о себе в самом деле не знаю? А доктор Валженд прав? Ответ мог бы многое прояснить.
Но не успеваю я перевести дух, как дверь в комнату отворяется. Рыжая полоска света из коридора падает внутрь, и уродливая вытянутая тень ложится на пол. Ко мне заходит врач.
Глаза блёклого карего цвета, будто ржавчина на железе. Лицо, обтянутое кожей, с выступающими скулами и морщинами, выдающими количество прожитых лет.
Я её помню.
Имя-агония. Имя, которое не желают произносить. Боль, страх, ненависть, воспетые в криках. Ночной кошмар Кассенри. Изабера Флок.
На её руках чистенькие одноразовые перчатки. Если женщина снимет их, то под ними окажутся тонкие бледные пальцы с аккуратно подстриженными ноготками. Ни одного заусенца. Никакой каймы. Чистота и опрятность. И так во всём. Даже халат идеально выглажен. Ни пятнышка, ни капельки крови. Ботинки блестят новизной, хотя носятся уже точно несколько лет.
Руки потеют. Я видела тех, кто попадал в её кабинет. Их выводили, потому что они потеряли способность ходить без чьей-либо помощи. Их вели, потому как они не знали больше, куда следует двигаться. Потерявшие способность мыслить и рассуждать. Не знающие даже, как самостоятельно держать ложку. Таких в лечебнице зовут «овощами». Это не диагноз. Это приговор.
Однажды я тоже стану одной из них, безвольным солдатом в немой одичавшей армии…
– Здравствуй, Вира.
Меня приветствуют хищным оскалом, который другие зовут улыбкой. Циничный, холодный ум. Ничего не выражающие глаза. Расчётливость в каждом жесте. Всё идеально выверено, словно порция реактива в химической мерной пипетке.
– Здравствуйте.
Во мне нет страха. Иной бы боялся, но я – нет. Внутри отстранённость и безразличие. Это и отличает безумных. У таких нет рычажка «стоп».
– Мы возьмём у тебя анализы.
Меня не смущает это загадочное «мы», хотя она пришла одна. Они, врачи, доктора и лекари, очень любят так выражаться, подчёркивая, что за ними стоят их коллеги, готовые прийти на выручку, а само решение сделать что-либо – взвешенное и обоснованное. А возможно, дело в другом. Кто знает, может, люди в белых халатах сами отстают лишь на шаг от того, чтобы пополнить ряды пациентов Кассенри.
Изабера Флок заставляет меня открыть рот. Я чувствую запах талька от её рук. Она проводит по моему языку, нёбу и щекам тоненькой палочкой, а затем отправляет её в маленький футляр с закручивающейся крышечкой. Затем берёт кровь из вены, для чего заставляет меня интенсивно работать кулаком, чтобы усилить кровоток.
Я отворачиваюсь. Не хочу видеть, как жидкость вычурно-красного цвета покидает тело. Но запах железа всё равно проникает в нос, и я стараюсь реже дышать.
– Ты побледнела, – замечает она, изгибая губы в хищной улыбке.
Я боюсь крови, но только своей. Чужая же совсем меня не трогает, как краска из пузырька. И всё равно неприятно, что я позволила Изабере это заметить.
Обычно анализами занимаются медсёстры. Но сегодня на меня обратила внимание сама госпожа Флок. Невиданная щедрость.
«Возможно, она просто не хочет посвящать остальных», – закрадывается в голову тревожная мысль. Но я отбрасываю её прочь. Все эти думы лишь выдают мою паранойю, как говорит Маун Валженд.
Изабере нечего скрывать от своих коллег. По крайней мере, в моём случае.
На меня накатывает облегчение. Если я потеряю остатки разума после её вмешательства, возможно, мне даже станет легче жить.
Мне милостиво сообщают: