Глава 4
Ларри не любил вспоминать свое детство, хотя оно было не просто безоблачным, но и на редкость благополучным. Он не мог избавиться от навязчивой ассоциации: первые двенадцать лет жизни он провел словно в преддверии прихода гостей. В такой день ребенка обычно отмывают до блеска, наряжают, причесывают и строго-настрого велят вести себя прилично, не объедаться сладостями, никому не надоедать своими глупостями и – не приведи бог! – не испачкать новенький костюмчик. Только другие дети пребывают в таком заторможенно-зажатом состоянии несколько часов в году, а он пребывал постоянно – во всяком случае, так ему казалось по прошествии лет. У него осталось мало воспоминаний о событиях, которыми так богата жизнь мальчишек, – школьных каверзах, обдирании коленок о кору деревьев, пожирании в летнюю пору малосъедобных, но очень привлекательных продуктов. В его обрывочных воспоминаниях не было тепла, запахов, глубины, они казались плоскими, как любительские фотоснимки. На уровне ощущений он теперь воспринимал ту пору как нечто гладкое, прохладное и скользкое – похожее на натертый паркет в их роскошной квартире того времени или чуть затемненное зеркало.
Его мама Памела – бесподобная, роскошная, ослепительная, отдаленно напоминающая Марлен Дитрих, только еще острее и тоньше, на протяжении двух с половиной десятков лет считалась одной из лучших оперных примадонн. Счастливая обладательница чистейшего сопрано, Памела за эти годы успела спеть Леонору в «Фиделио», Маргариту в «Фаусте», Лиу в «Турандот» – эти партии она считала самыми значительными вехами своего творческого пути, но были и десятки других, которые по гамбургскому счету не шли в зачет. Мама разъезжала по всему миру: востребованная, модная и усердная. Именно за усердие и безотказность ей охотно прощали слегка завышенное самомнение. Мама всегда была слепяще яркой, дивно пахнущей, громогласной, чуть-чуть неземной и довольно-таки чужой.
Ларри исполнилось всего восемь месяцев, когда тридцатипятилетняя Памела решила, что с лихвой выполнила материнский долг на уровне кормлений и купаний, и пригласила собственную старшую сест–ру Мег – старую деву и классическую неудачницу во всех своих начинаниях – в качестве то ли бесплатной няни, то ли оплачиваемой фрейлины-приживалки. Сама же она вновь с головой окунулась в сума–сшедший мир репетиций, выступлений во всех крупных оперных театрах и бесконечных студийных записей. Последующие десять лет Ларри в основном воспитывала поселившаяся в их доме родная тетка – женщина насколько беззлобная и безвредная, настолько же и бесполезная: до полной никчемности. Точнее сказать, она просто за ним присматривала и постоянно неслышно присутствовала где-то поблизости, а по части воспитания предоставляла Ларри самому себе. Но поскольку он всегда был мальчиком смирным, старательным и здравомыслящим, воспитал он себя довольно неплохо, причем по очень незамысловатой системе: он просто каждый день обкладывался самыми разными книгами, взятыми из родительской библиотеки, и с упоением читал.
Когда в его комнату робко заглядывала тетушка и сообщала, что ужин на столе, Ларри охотно делал небольшой перерыв. Их постоянная кухарка Таша, сумрачная женщина, парадоксальным (для кухарки) образом ненавидевшая болтовню и сплетни, готовила просто восхитительно, а к хорошенькому Ларри питала явную слабость. Если он заболевал – что случалось с ним частенько, – она немедленно принималась за изготовление специального «больного обеда», как называл его сам Ларри: он состоял из порции нежнейшего бульона (подаваемого в чашке, на которой был нарисован веселый кролик в шляпе на одно ухо и залатанных штанах), белого куриного мяса, порезанного тонкими ломтиками, и дивного десерта – сладкого пюре из натертых яблок и бананов.
Насладившись Ташиной стряпней, Ларри ускользал к себе в комнату, дабы вновь углубиться в чтение – уже до самого сна. К счастью, тетушка Мег не осмеливалась перечить ему, говорить, что читать лежа вредно, а обсуждать с ним выбор литературы не могла в силу собственной некомпетентности. Поэтому Ларри к десяти годам проштудировал всего Шекспира, изучил совсем не детские сказки «Тысячи и одной ночи», с пятого на десятое просмотрел пьесы Теннесси Уильямса и биографические романы Стефана Цвейга, а также внимательно исследовал роскошно изданные альбомы репродукций великих картин: обнаженные женщины Рембранд–та произвели на него сильнейшее впечатление.
Постоянное отсутствие родителей Ларри считал нормой – как и то, что отец отдален от него еще больше, чем мама. Пусть мама непрестанно моталась по миру, зато каждый ее приезд домой можно было сравнить с визитом Санта-Клауса. Появление Памелы сопровождалось нестерпимым блеском, шумом, визгом, на обласканного и обцелованного с головы до пяток ангелочка Ларри проливался золотой дождь красиво упакованных подарков. Потом мама исчезала, а он еще несколько дней испытывал странное ощущение похмельной усталости. Отец же никогда не суетился и никогда не выглядел взволнованным или хотя бы взбудораженным каким-либо событием. Он был старше матери на четырнадцать лет и почти на голову ниже ее. Морис Лэнгстон считался знаменитейшим в оперных кругах импресарио – он мог договориться с любой знаменитостью, разрешить любые финансовые затруднения и организовать благотворительный рождественский концерт любого уровня: если нужно, то с участием коронованных особ (среди зрителей, разумеется). Он спокойно угождал, быстро вникал в проблемы, безропотно потакал капризам пышногрудых примадонн – но для сближения с собственным ребенком у него категорически не хватало времени. Морис Лэнгстон занимался исключительно его материальным обеспечением. На высшем уровне.
Справедливости ради следовало отметить: возникни у сына какие-либо сложности с учебой или поведением, родители, несомненно, спохватились бы. Но поводов для беспокойства у них попросту не было: тихий Ларри учился не блестяще, но очень ровно и прилежно, а его излишним замкнутости и скрытности никто не придавал особого значения – в конце концов у себя, за закрытыми дверями, Памела и Морис тоже предпочитали довольно уединенный образ жизни и ненавидели гостей, а широкий круг их общения вне дома был обусловлен исключительно профессиональными интересами.
У Ларри не водилось ни друзей, ни врагов, он предпочитал одиночество шумным забавам и очень рано сделал для себя вывод, что он не такой, как другие дети, – ему не о чем с ними разговаривать и неинтересно с ними играть. В глубине души он, как и все мальчишки, часто представлял себя неуязвимым супергероем или хитроумным суперагентом. Но у него не возникало желания немедленно претворить свои фантазии в детскую псевдореальность: подняв крик на весь дом, забравшись в такое место, куда залезать не следовало, разбив что-нибудь дорогостоящее или вымазавшись в грязи. Куда увлекательнее было расслабленно валяться на пушистом ковре и переживать воображаемые невероятные приключения, ничего для этого не предпринимая. Воображение позволяло осуществить геройскую миссию с куда большим размахом, чем если бы он, спрятавшись за примитивно-реальной спинкой кресла, ждал нападения врага из-за примитивно-реальной дверцы шкафа с игрушечным пистолетом в руках. Его ровесники играли именно так (причем друг с другом), но Ларри это было неинтересно. Он предпочитал другое пространство для игр – доступное лишь ему одному, зато красочное и безграничное.
Чем старше становился Ларри, тем больше обнаруживалось его внешнее сходство с матерью – он делался таким же длинным, тонким, остроносым, со впалыми щеками и томными бархатисто-серыми глазами. Он даже улыбался так же: медленно, словно нехотя, даря свою неторопливую улыбку, как дивный дар. Ларри совсем не походил на отца – коротконогого тяжеловесного толстяка, лысину которого украшал венчик жиденьких кудрей. Ни тогда, ни потом Ларри не испытывал к нему никаких эмоций, а впоследствии много раз серьезно обдумывал вопрос, его ли это отец. В молодости мама была так хороша, так блистательна – настоящая вамп. Она запросто могла согрешить с каким-нибудь женственно воло–оким виолончелистом или яростно-порывистым, мефистофелеобразным дирижером. Кто бы упрекнул ее за это? Только не родной сын. Но Лэнгстон-старший вполне устраивал Ларри в качестве богатого и трезвомыслящего родителя. Умница мама, что бы там себе ни позволяла в давно минувшие годы, в конечном итоге сделала правильный выбор.