Глава 10. Военный Георгиевск
Я процитировал Николая почти дословно, но обнаружил, что слишком отклонился от хронологической последовательности событий, а в запасе у меня остались еще несколько заслуживающих внимания картинок из военного времени.
Летом 1942 года в город пришли фашистские войска. Наши отступили без боя, объявив населению, что со складов государственных учреждений разрешается брать все, что угодно. Три дня было безвластие или, как это время после назвали, "грабиловка". Тащили все, что можно - продукты, одежду. Олег был, очевидно, нашим главным добытчиком. Он с утра убегал куда-то и возвращался с консервными банками, пачками риса, какими-то вещами. Один раз он прикатил небольшой бочонок с комбижиром (низкий сорт маргарина), который мы потом ели несколько месяцев.
Немецкое командование сразу по приходу приказало населению немедленно сдать все "награбленное" - пришлось какую-то (небольшую) часть вернуть, а остальное спрятать. В последней акции я сыграл важнейшую роль: продукты было решено спрятать под домом, в невысоком пространстве между полом и землей, в которое могли пролезть лишь кошки, мелкие собаки и я. В эту щель я затащил все наши припасы, а потом тайно от посторонних глаз доставал, выступая в роли кормильца. Эти припасы нас выручали практически до конца оккупации.
С первых дней прихода немцев к нам в дом вселился младший офицер. Ежедневно, взяв с собою большой кожаный портфель, с торжественным видом отправлялся он на службу. Мы вынуждены были освободить ему в нашем доме одну комнату из трех, самую большую. При первом своем появлении он представился: "Ганс". По-хозяйски обошел комнату, рассматривал на стене фотографии, нехитрую нашу обстановку. Дошел до этажерки, начал рассматривать книжки, разбирать названия на их корешках: "Пу-ш-кин, Го-р-кий, Ле-ни-н …Ленин!? - Вег!".
Тетка метнулась к этажерке, схватила крамольную книжку и пулей выскочила за дверь. Потом Ганс спросил, как меня зовут, сколько мне лет, показывал фотографии своих уже взрослых детей (все в военной форме). Гансу жилье понравилось, больше он об инциденте с Лениным не вспоминал.
Я хорошо запомнил Ганса по тому, как я учил его кушать арбузы. Наступил август, арбузная пора. Мы всей семьей сидели за столом во дворе и ели арбуз. Приходит Ганс, подсел. Скорее всего, он просто "валял дурака", но представлял дело так, что не может отделять семечки во время еды и вынужден их глотать. Попросил меня показать, как надо правильно кушать арбуз. Я терпеливо объяснял: как кусать, как семечки отделять во рту, как их выплевывать, как потом проглатывать мякоть. Но "учеба" не шла Гансу впрок: он делал вид, что очень старался, но в последний момент делал неправильное движения и все проглатывал целиком. Помню, все хохотали, а громче всех гоготал Ганс.
В свободное от службы время Ганс учил меня немецкому языку. К нему часто приходили гости: наверное, кроме всего прочего, он был душой компании. Гости, однако, собирались не в его комнате, а набивались в одной из наших (очевидно, из-за наличия печи), рассаживались, о чем-то говорили. Много "ржали". Я до сих пор помню, как на каждый стук нового гостя бойко кричал: "Вер клёпт да? (Кто стучит там?), и на вопрос "Дарф ман хинай? (Можно войти?) открывал дверь и произносил: "Битте шён".
Запомнился мне комичный эпизод: в нашей комнате собралось вокруг печи с десяток солдат. В разгар их оживленной беседы после моего «Битте шён» в комнату втиснулся еще один, огромный и неуклюжий, которому сидеть было негде. Затем общими усилиями место все-таки нашлось, правда, неудобное – на маленькой детской скамеечке рядом с умывальником.
Что из себя представлял тогда простейший умывальник? Это был, в принципе, стул, на спинке которого висел обычный рукомойник, а на сиденье под ним ставился помойный таз, который требовалось периодически выносить, чтобы выплеснуть скопившееся в нем помои (тому, кто интересуется подробностями, рекомендую посмотреть иллюстрации к «Мойдодыру»).
Гость тщательно установил скамеечку рядом с умывальником и потом плюхнулся на нее с нескрываемым наслаждением, демонстрируя, какой он сегодня уставший. Тут-то и случился с ним конфуз: неуклюже садясь на низкую скамеечку, он зацепил одеждой за край таза, который к этому времени был достаточно наполненным, и опрокинул его целиком себе на спину. Прошло уже почти 70 лет, а я хорошо помню, какая поднялась дикая «ржачка» среди собравшихся. Они долго не могли успокоиться и потом нередко со смехом вспоминали произошедшее.
Помню, как Ганс учил меня запоминать стихи; "Фрюлинг, фрюлинг, ком дох видер, либерн флюринг ком дох бай, бринг унс блюмен, грасс унд…" - дальше уже и не помню, что именно неизвестный мне автор просил у весны принести, кроме цветов и травы.
Остается лишь удивляться, как крепка детская память!
В целом Ганс не производил впечатление фашиста-злодея. Более того, он однажды разоткровенничался с тетей Таей и рассказал, что он антифашист. А особенно он расположил к себе всех присутствующих после следующего инцидента.
Рядом с домом, в котором мы жили, стоял небольшой "жактовский" (принадлежащий государству) дом, где проживали несколько семей, и в том числе старенький шорник Моисей Иванович со своей женой Дорой, очень тихой женщиной, старавшейся никогда не появляться на людях. Моисей Иванович занимался на дому своим нехитрым ремеслом (он изготавливал и ремонтировал предметы конской сбруи и упряжи, а из обрезков сыромятной кожи делал и дарил ребятне отличные кнутики, которыми можно было громко щелкать). Иногда Моисей Иванович заходил к нам во двор поболтать со взрослыми (в противоположность своей жене он был весьма общительным).
На этот раз Моисей Иванович пришел со слезами на глазах, держа в руке листок бумаги. Листком оказалось объявление, в котором всем евреям предписывалось в назначенное время явиться на сборный пункт, имея при себе все самое ценное и необходимое. Что это означало, все уже хорошо знали.
В этот момент вернулся со службы Ганс. Он сразу же оценил ситуацию: "Зи зинд ю-у-де? Не ходи! Сиди дома и не разговаривай с немцами по-немецки: у тебя есть небольшой еврейский акцент. Если соседи тебя не выдадут, все обойдется".
Моисей Иванович послушался, никуда не пошел, благополучно пережил оккупацию (благо, она была непродолжительной – около полугода) и потом еще долго дарил кнутики нашей уличной братии.
В январе 43-го года в город пришли немецкие части, изрядно потрепанные под Сталинградом. Грязные, вшивые, злые и голодные, перебили всех кур, сожрали все, что только было можно, а потом внезапно снялись и без боя ушли в сторону Ростова. Ушел со всеми и Ганс. Оккупация закончилась.
Правильно говорят, что земля тесная. Много лет спустя, уже работая на заводе, я упомянул в разговоре с главным механиком Косиловым Михаилом Семеновичем о своей родине, Георгиевске. Тот живо откликнулся: "Так я же ведь там воевал!" Рассказал о боях под Моздоком, в районе Эльхотово, в Приэльбрусье. Потом вдруг вспомнил, что когда они без боя проходили через Георгиевск и шли, не задерживаясь, на Минеральные Воды, его поразило обилие похоронных процессий на улицах города - сотни, а может, тысячи гробов. Почему?
Действительно, такое событие имело место. Немцы из города отступили очень скоропалительно, наши сразу не появились, опять три дня было безвластие, опять "грабиловка". После аккуратных немцев тащить, как я понимаю, было почти нечего, особенно в части продуктов, но все-таки…
Олег, например, подобрал где-то одноствольное охотничье ружье, перенесшее пожар, отчистил его, искусно изготовил сгоревшие деревянные части, достал патроны и собирался охотиться на зайцев и дудаков (так в наших краях называли степных дроф, когда они еще тут водились), но стрелять не смог, так как у ружья после пожара вышла из строя ответственная пружина, обеспечивающая надежность скрепления ствола с колодкой.