Рассказывать об Олеге Петровиче Молдавском можно много и интересно. К сожалению, он был, как мама говорила, «не от мира сего». Он был немного романтик, писал стихи, искренне верил в «наше светлое будущее», был нетерпим к различного рода нечестностям, к рвачеству, к партийному чванству и т.п. На этой почве у него, как я понял, сложились натянутые отношения с местной партийной властью, и вскоре ему пришлось уехать в Саратов. А после смерти мамы, которая была главным связующим звеном всей нашей родни (перед каждым государственным праздником она рассылала больше сотни поздравительных открыток с важнейшими краткими сведениями и примерно столько же получала обратно), связь с Олегом я потерял.
Глава 12. Военный Георгиевск (продолжение), школа
По моему, экскурс слишком затянулся. Продолжу рассказ о «грабиловке» и о гробах, которые заинтересовали Косилова.
Где-то на товарной станции, в железнодорожном тупике, освобожденные от оккупационного ига горожане обнаружили несколько цистерн со спиртом. И хотя на цистернах со всех сторон были нарисованы черепа с костями, "специалисты" определили, что это "брехня для маскировки", и что этот спирт вполне можно пить.
Олег рассказывал, что у цистерн началось столпотворение. Народ потянулся с канистрами, ведрами, кастрюлями. Умельцы, кто не мог подойти к крану, вручную сверлили отверстия в боках цистерн и "отоваривались" таким варварским способом. Потом начали дружно праздновать. В цистернах оказался метиловый спирт со всеми вытекающими последствиями.
Сразу после войны была издана книжка с названием "Не забудем, не простим", в которой была описана масса злодеяний фашистов на нашей земле, в том числе и этот случай с метиловым спиртом. В книжке сообщалось, что за три дня в Георгиевске умерло две тысячи человек, а сколько ослепли - никто не считал. Вот почему у Михаила Семеновича сложилось впечатление, что Георгиевск – город гробов.
Всех умерших похоронили почти в центре города, на большом пустыре между городским парком и маслозаводом. Сегодня на месте этого импровизированного кладбища сооружен просторный городской стадион.
* * *
Вернусь к событиям, на которых остановился в последний раз.
Город по сравнению с другими от войны почти не пострадал: серьезных боев здесь не происходило, было лишь несколько неинтенсивных бомбежек. Интересно, что до самого конца войны в памяти почти ничего не отложилось. Только: уходят немцы, и сразу приходит с фронта отец, а в середине - пустота.
Хорошо запомнилась полуразрушенная школа, в которой занятия велись в три смены, и в которой оконные проемы были заполнены пустыми поллитровыми банками, скрепленными цементным раствором. Писали мы карандашами в тетрадях, изготовленных собственноручно из побеленных известью и разграфленных газет. Очень сожалею, что не сохранил такую тетрадь - мама долго берегла, а в 76-м году после смерти родителей эта тетрадь была по моей глупости (иначе не назовешь) выброшена вместе с другими, как тогда показалось, ненужными вещами.
Какие-либо значимые эпизоды школьной жизни я не могу припомнить совершенно – будто их и не было. Припоминаю лишь какие-то отрывки из уроков по математике, физике и химии (где я был особенно силен). Покрепче запали в памяти преподаватели, все как на подбор отличные педагоги, к которым мы относились со всей уважительностью. Никто из нас не мог даже в мыслях себе представить, чтобы совершить по отношению к ним подлый проступок.
Был, правда, запоминающийся эпизод: в первых числах марта 53-го года всех учащихся построили на общую линейку, где к собравшимся обратился директор школы по прозвищу Ташкент (прозвище он получил за то, что любил рассказывать об этом городе, где долго лечился после тяжелого фронтового ранения). Ташкент с глубоким трагизмом в голосе, но как мне, девятикласснику, показалось, безо всякой скорби сообщил, что умер наш вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин. По линейке прокатилась волна искренних стонов и рыданий. Рыдали в основном девчонки. Мы же, великовозрастные балбесы, тупо уставились в одну точку и только и опасались, что нас могут заподозрить в равнодушии к произошедшей «вселенской трагедии». Занятия были отменены, и в класс мы отправились, чтобы хором разучивать песню:
«От края и до края, по горным вершинам,
Где гордый орел совершает полет.
О Сталине мудром, родном и любимом
Крылатую песню слагает народ.
Летит эта песня….» И так далее.
Вот и все, что сохранилось в памяти. Остальное – улица, футбол, походы в лес и на речку особого интереса для читателей не представляют.
Глава 13. Отец - председатель колхоза имени Сталина
Пришел с войны отец, и наступил конец моей вольнице (правда, на короткий период, ниже объясню, почему).
До войны отец работал управляющим районной конторой "Сортсемовощ". Когда мобилизовали - сдал дела маме (они вместе закончили один и тот же майкопский семеноводческий техникум). После войны по праву демобилизованного он возвратился на свое прежнее место, а мама осталась без работы. Но через год-другой, с первым потоком "десятитысячников" (так, кажется, называлась большая группа коммунистов-сельхозспецов) его направили работать председателем колхоза имени Сталина, а мама вернулась в контору и проработала там до ухода на пенсию.
Отец сопротивлялся назначению, как мог: "Колхозной жизни не знаю, на руководящей работе не был, и вообще…"
Но партия сказала (то есть - приказала), и он начал работать. Колхоз имени Сталина был в то время огромным хозяйством, включавшим все находящиеся вокруг города земельные угодья - около 20 километров в длину, причем хозяйство многоотраслевое, а точнее, "всеотраслевое". Производство зерна, молока, свиноводство, овцеводство, куры, индейки. Короче – все, кроме, по-моему, пчел и племенных лошадей. Если к этому добавить, что из личного транспорта в распоряжении председателя была только "бидарка" (так в нашей местности называлась легкая двухколесная коляска с впряженной в нее лошадью) а также то, что в ту пору в колхозе не существовало никакой абсолютно телефонной связи, можно себе представить, что это была за работа.
Вставал отец ежедневно в четыре утра, невзирая - будни это или праздники, лето или зима, запрягал лошадь, наскоро завтракал и уезжал по своим председательским делам. Возвращался не раньше часу ночи, распрягал лошадь, ужинал и сразу отключался, а в четыре опять на ногах. Мама шутила: "С тобой-то понятно, ты человек, и значит - все можешь вынести. А вот как, интересно, твоя лошадь не околеет от такой работы? Ты хоть бы ее пожалел". Но он не жалел ни себя, ни лошадь. Научился спать, как он выражался, "в рабочем режиме", то есть, если знал, что есть свободных 15-20 минут - отключался, но просыпался немедленно, как только возникала необходимость.
Очевидно, в это время и появился анекдот из сельской жизни:
"Представитель райкома приехал на село с докладом о международном положении. В местном клубе председатель собрал народ, идет лекция. Неожиданно председатель прерывает докладчика:
-Извините, товарищ лектор. Попрошу всех встать.
А выждав паузу:
-Можете сесть.
Через некоторое время опять: "Встать!..... Сесть!", потом еще раз, и так повторялось периодически несколько раз.
Окончилась лекция. Председатель, как и принято, пригласил лектора к себе домой. Сидят, ужинают, лектор спрашивает:
-А чего это ты: "Встать! Сесть! Встать! Сесть!" -зачем?
-Да понимаешь, сплять, гады!"
Отец никогда сам не рассказывал анекдотов, но слушать их очень любил, особенно в исполнении своего заместителя Бориса Гурджиева. Причем даже в случае повтора всегда весело смеялся так, будто слышал анекдот впервые, и по-детски удивлялся точности и характерности ситуации и жизненности сюжета.
Сегодня из нашей жизни куда-то исчезли хорошие анекдоты. Может, россияне в основной своей массе стали менее наивными и более циничными? Нет, анекдоты существуют, но они, если и появляются новые, то какие-то "плоскостопные": в них нет классической легкости, мало юмора, в них проскальзывает, я бы сказал, какое-то злорадство и нездоровый сарказм. Прежние анекдоты отличались, как мне кажется, наличием сюжетной линии, с классическим введением, повествованием и неожиданной, непременно юморной развязкой.