По прилету в Белгород нас без задержек отвезли в Прохоровку, где продемонстрировали знаменитое поле, затем на открытой сцене состоялись выступления артистов эстрады, а летчики продемонстрировали высший пилотаж на военных реактивных истребителях. Все прошло очень здорово, и единственное, что портило впечатления – жуткая августовская жара, которая в то время стояла на всей Белгородщине.
Здесь я узнал, что в настоящее время Прохоровское сражение называется Курским лишь по привычке, оставшейся от прежних лет, когда станция Прохоровка входила в состав Курской области, а в 1954 году поселок городского типа Прохоровка включен в состав образованной Белгородской области, и по мнению некоторых местных краеведов собственное название битвы следует изменить.
После торжественной части делегацию пригласили на обед, для чего разбили на три группы: Сосковца и его приближенных увезли куда-то в местную «правительственную резиденцию», основную массу делегатов направили на базу отдыха одного из предприятий, а нас, пятерых «бюрократов», определили в довольно приличный ресторан, где в банкетном зале закатили шикарный праздничный обед. Перед этим нас попросили завершить обед к 18-00, так как Сосковец назначил отлет на 19-00.
Строго выполняя регламент, мы завершили свою трапезу точно по времени и стали готовиться к отъезду. Тут-то неожиданно выяснилось, что наш самолет еще час назад улетел в Москву вместе с Сосковцом. По рассказам, ему кто-то позвонил и он, сославшись на новые обстоятельства, изменил время вылета, сказал только: «Ну, надеюсь, остальных вы сможете отправить», и отбыл вместе со своей свитой.
Трагизм положения мы осознали, когда приехали в аэропорт: ближайший рейс на Москву лишь завтра, гостиницы забиты под завязку гостями-ветеранами со всей России, а главное – ни с кем из городского начальства связаться невозможно – все отмечают праздник. Хорошо, что наши сопровождающие побеспокоились и разузнали, что сиротливо стоящий на летном поле небольшой самолет принадлежит военным из Москвы, и должен вроде бы сегодня отправляться домой. Делать нечего – расположились прямо на травке у самолета - благо после дневного пекла было совсем не холодно - и стали ожидать. Далеко за полночь появилась долгожданная вереница черных «Волг» и зеленых «УАЗов», и из них вывалилась толпа генералов и полковников, пьянющих «вдрободан». Они долго прощались, целовались все со всеми, заверяли друг друга в уважении и взаимной любви, затем с большими паузами стали рассаживаться. С трудом мы отыскали старшего, попросили разрешения принять нас на борт. Тот, не открывая глаз и даже не дослушав, милостиво махнул рукой: «Давай!»
Уже в салоне какой-то богатырского роста полковник с громовым голосом несколько раз пытался начать петь «По Дону гуляет казак молодой…», но не получил поддержки, обессиленный свалился в кресло и тотчас же, как и все, захрапел. Такого дружного и мощного мужского храпа мне не доводилось слышать ни до, ни после.
Тем не менее, мы благополучно приземлились на подмосковном военном аэродроме, наши попутчики кое-как выползли из самолета, их с трудом разместили в поджидающих автомобилях и увезли. Бдительная охрана аэродрома немедленно выставили нас за ворота, и мы вновь остались в поле, теперь уже полностью безлюдном. Не без приключений я добрался до дома, когда уже полностью взошло солнце, сил у меня не было никаких, и я только и мог, что вспоминать недобрыми словами организаторов нашего путешествия.
Глава 9. Мой отец в мирное время
Черновой вариант «Мозаики» я послал на отзыв племяннику Николаю, и тот ответил, что отца своего я описал слишком сухо и предложил включить в книжку следующую деталь, оживляющую его образ:
«Батя – так обычно звали его домашние. Первой так называть его стала моя бабушка, которая, по ее объяснению, привыкла, что на ее родине в Жмеринке старших в семье обычно зовут батьками (с ударением на втором слоге). Такая «зовутка» хорошо прижилась сначала в нашем доме, потом среди знакомых и соседей, а затем, очевидно, Михаил, водитель деда, постепенно распространил ее и среди колхозников, которые крепко уважали Батю за справедливость, порядочность и преданность труду хлебороба и таким способом эти чувства стали выражать.
Сразу оговорюсь, что согласно семейной иерархии Батя является моим дедушкой, а если строго следовать родственной терминологии, то он является лишь отчимом моей мамы. Вот написал слово «отчим» и понял, что это слово совершенно не подходит к Бате, потому что более родного, близкого и глубоко чтимого мною человека не было, нет и уже не будет. Я никогда не спрашивал свою маму о её отношении к Бате, но помню точно, что она всегда называла его или папой или Батей.
Батя был среднего роста, брюнет с немного вьющимися волосами, широк в кости и, судя по фотографиям, в молодости был хорош собой и пользовался успехом у женщин. Ходил он немного «вразвалочку» отчасти от того, что к 50 годам приобрёл себе довольно значительный живот, а может, и от того, что у него было плоскостопие, которое, впрочем, не помешало ему прошагать всю войну от Сталинграда до Праги.
Его фигура, как я теперь понимаю, не позволяла ему носить рубашки, заправленные в брюки, и поэтому он всегда носил рубашки навыпуск. Когда он стоял, любимая поза у него была: правая рука жестикулирует, а левая упирается в бедро чуть пониже пояса, при этом кисть вывернута так, что большой палец находится сзади. Я и сейчас вижу, как он стоит в этой позе в нашем саду, опирается на лопату, на лбу его капельки пота, а я в это время собираю в ведро картошку, которую он только что вывернул из земли. Точно в такой же позе я его запомнил, когда он в полевой бригаде ставил задачи подчинённым, только при этом одна нога у него была немного выдвинута вперёд, и лицо было серьёзно и сосредоточено.
Так сложилось, что я больше, чем кто-либо из нашей семьи видел Батю в разных амплуа. Дома - как семьянина, деда, хозяина дома, на работе - как руководителя, а в редких случаях на отдыхе - как заядлого охотника, любителя ухи и шашлыков, интересного собеседника и рассказчика.
Так вышло потому, что в пятилетнем возрасте я однажды после обеда напросился поехать с ним в колхоз, и с тех пор совместные поездки стали для нас довольно частыми.
Совещания, которые он проводил, я не запомнил, да мне они и неинтересны были. Меня больше интересовали окрестные достопримечательности. Если совещание проходило в колхозном гараже, это были боксы с автомобилями, где чудесно пахло солидолом, суетились чумазые люди, которые меня научили пробовать солидол на вкус (к моему удивлению, он оказался сладким). Иногда это была контора молочно-товарной фермы, где у входа стояли два бидона для всех желающих - со свежей простоквашей и с парным молоком. Причём в бидоне с молоком плавала живая лягушка («холодушка»). Её специально туда запускали, чтобы молоко не прокисало.
Когда мы с Батей ездили в машине, он всегда полулежа сидел на заднем сиденье, а я всегда рядом с водителем Мишей. Большое расстояние между передним и задним сидениями в ЗИМе (а как я впоследствии узнал, только такой автомобиль в качестве персонального применялся в 60-е годы всеми председателями колхозов в округе Кавминвод), позволяло вытянуть ноги и принять удобную позу для сна, чем Батя при малейшей возможности пользовался из-за хронических недосыпов ночью. При этом он очень сильно храпел, над чем мы с Мишей подшучивали. Следует отметить, что у него было редкое качество: он мог совершенно чётко беседовать с вами во сне. Когда он просыпался, то совершенно не помнил, о чём его только что спрашивали, и искренне удивлялся, когда ему говорили об этом.
Это происходило так. Допустим, я не знал, где находится какой-то предмет, необходимый в данный момент. Я подходил к спящему Бате и обычным голосом задавал ему вопрос. Богатырский храп мгновенно прекращался, и я получал совершенно точный ответ. После этого следовал глубокий вздох, и храп продолжался, как ни в чем не бывало.
Мы в семье иногда подшучивали над этим качеством Бати, а бабушка, по-моему, даже пыталась задавать ему во сне некоторые интересующие только её вопросы. Но на такие вопросы, к ее сожалению, Батя никогда не реагировал, а лишь бурчал что-то невнятное и переворачивался на другой бок. Ее это, несомненно, сильно огорчало, она обвиняла Батю в неискренности, считая, что он хитрит и что-то скрывает».