Идея! Идея, друзья мои, творит чудеса! - Тут толстячек оказался искренне рядом и отечески потрепал наши вздыбленные загривки.
- Друзья мои, да или нет? Так сказать быть или сдохнуть, решайтесь. Бабы-с извините-с ждут-с.
Не дожидаясь ответа, небосвод распался на миллионы осколков. И мы, стремительно набирая скорость, полетели теменем вниз, на неугомонно булькающий город.
- Вперед господа офицеры! За мной! - где-то рядом со мной орал страшный и странный человечек.
- Лысину мыть будете!
- Где, что!? - возопил я и увидел, что лежу на койке в дачном домике. Рядом вращал шарами Вовка и призывал что есть мочи:
- Лысину мыть будете граждане алкоголики! Лысину...
Ниже
Господи, я труп или человек? Господи... Где-то капает вода. Подвал в общаге или я на заводе? А-а не могу, не могу. Голова, голова. А-а скотина, дерьмо, мразь поганая, не могу, не могу.
Сны сведут меня с ума. Сны и маслице в вены. Подлец Норка. Я его убью. Еще пару месяцев, и меня выкатят из Столицы на периферию, в лагерь. Ломка без малица!? Я не выдержу!
Тише не шевелиться, так пройдет, еще немного. Я ей позвоню - вытащи меня отсюда. Я ей позвоню! Луря встал на карачки и пополз к призрачным бликам света. Минут через тридцать, он с трудом одолел последние ступени и выволок непослушное тело наружу.
- Боже, какая абстракция. Голубоглазый ангел из Преисподни. Жоржи, Жоржи, мне это нравится. Решено, я беру это, заверните пожалуйста.
Щуря сослепу глаза, отупев от сна с кораблями и глупыми надеждами, Луря и не думал сопротивляться. Кто-то властно схватил его за шкурку и поволок по наполненной людским равнодушием улице. Тонкая шея мальца, в такт движению, болталась из стороны в сторону. А голова? Голова видела новые сны. Она уже жила в них, но худшее впереди.
Мать
Мать была так стара, что не замечала мерный ход неторопливых тысячелетий. Время переполнило ее гигантскую чашу и лилось через край, достигнув всех возможных пределов. Она бы вообще ничего не чувствовала, если бы не радость у ее ног. Внизу, такие беззащитные и прекрасные ютились тельца для разума. Ее дети.
Когда-то давным-давно, полюбив жизнь, она зачала их. Но и это ушло, и это забылось. Лишь ход времени и пустота. И вот, когда ее существование превратилось в никому ненужный, Богом забытый ритуал. Когда ушло созерцание окружающего, пресытилось осознание себя. Когда суть вещей стала лишней. Круг времени замкнулся, родились они.
Сначала, в нее вошла боль. Каждая клетка разламывалась, лопалась, сгустками и всхлипами выбрасывая наружу новое. Оно опадало на мир нежными, незащищенными тельцами. Извиваясь от чужеродных, грубых прикосновений, они кричали дикими, животными криками ужаса.
Но века текли нескончаемой чередой, неся ее детям поток разума, и день настал. Тонкий, глупый, но уже нежный росток потянулся к матери. Какое это было счастье. Казалось, даже она уходит от своего извечного сна, и сама идет навстречу будущему.
Шло время, и ее дети распрощались с беспомощностью. Они учились плавать, летать, учились думать. В мир вступал настоящий, деятельный, живой разум. Его мерилом стало искусство, его целью познание, его счастьем - любовь к ближнему. Одно беспокоило Мать, уже тогда они научились убивать своих братьев. Но сильнейшие давали лучшее потомство. А Мать, даже если не понимает детей, любит.
И настал второй день. Что-то сильно кольнуло в древние корни, и она почувствовала, что круг вещей и событий нарушен. Ее дети не могли более довольствоваться тем, что дарует окружающее. Отныне они потребляли то, что миллионами лет копилось в лоне Матери.
Познав свою силу, они добрались до чаши. Заработали сотни насосов, и время перестало литься через край. В ее стволе дети пробивали отверстия, строили непонятные сооружения. Они делали Мать максимально удобной для потребления. Они не довольствовались гармонией. Они покоряли ее и гордились грубой силой своей. А Мать жила из последних сил и платила им преданностью и любовью. И если бы могла, сказала только одно:
- Люди, что вы делаете? Моя смерть не принесет вам счастья, а будет вашей.
Фортуна
Ножка стола пузата и напыщенна. Коричневые изгибы ее бедер смотрелись откровенно женственно и призывно. Вспоминались томные матроны, из старых буржуазных фильмов. Где я? Ничего не помню. Часы тикают.
Затылок трещал, но Луря все-таки повернул непослушную голову. Строгие, подтянутые, упрямые в вековой точности, у стены стояли огромные часы. Они сверкали лаком и медью. Они олицетворялись символом той жизни, которая оставалась там - высоко, за пределами всех, даже наиболее неразумных мечтаний.
Вдруг в них что-то зашипело, они надвинулись на Лурю и начали перезвонить : - Как ты ду-рень по-пал сю-да? Здесь ты быть не дол-жен! Вон отседав, вон, вон, вон!
Лурина голова бессильно упала на подушку, но вверху висела люстра. Огромная, хрустальная, она немедленно вспыхнула. Россыпи бриллиантовых огней безжалостно хлестали по впалым щекам лишнего человечка.
- Иш, разлегся босоногий! Вставай, открывай глаза, открывай!
И Луря по уши провалился в тягучую, вязкую бездну небытия.
- Э-эй котенок, котик, маленький котик, маленький сонный котик, а ну просыпайся, просыпайся. Маленький, бедненький. Лапки помяты, коготки повыдраны, усики повыщипаны. Ну открывай глаза, засоня. - Женская, ласковая рука гладила Лурю по лицу.
Этот тип женщин вы увидите не часто, далеко не так часто как хотелось бы. Их социальный индекс столь высок, что понятие сие оскорбляет до глубины души. Осмелься только кто-нибудь, заняться таким подсчетом.