Будто необъятный организм, булькая и квакая, масса жила и плодилась в себе, на собственное благо. Она непрерывно производила новые ценности для внутреннего потребления, во имя внутреннего будущего. Все больше земли обжито и перерыто, все больше ископаемых оказалось извлечено.
Всякое движение несет в себе плод измены. Даже если оно лишь топтание на месте вокруг опаленного ишачьего хвоста. Внутренний круговорот наиболее заметен человеку, жующему изнутри.
Город.
Как больно покидать свое, пусть на секунду обжитое пристанище тем, кто кроме него ничего не имеет. Хочется растянуть последний миг, запереться в спичечном коробке знакомого и не высовываться наружу. Пусть ненадежно, скудно, но так привычно.
Поезд медленно, словно гигантская, многоступенчатая гусеница раздвигал человеческий муравейник вокзала. Столица - ни с чем не сравнимое по величине сооружение, легко заглатывала еще одно лакомое, периферийное блюдо со свежей зеленью. Она ежедневно переваривала сотни ему подобных.
Бесконечный хоровод лиц, желаний и судеб завертелся вокруг купейного окна, сквозь которое смотрел пришибленный юнец Луря Пелыч. Лицо его делалось все более похожим на мордочку суслика. Оно испугано дергало зрачками, вздрагивало и швыргало носоглоткой. Зверек не особенно желал заходить в переполненный вольер зоопарка.
А там, за загородкой орали самое разнообразное. За окном, щупальцами тысяченогого осьминога кипела закваска. Она продавала, вырезала карманы, покупала, терялась, хихикала со всяческими ужимками. Она пугала воображение непредсказуемостью толчеи. Она ждала Лурю, с его детскими надеждами и робостью, с его никчемным, грозящим растаять мирком.
- Что скажете Луря? - осведомилась юная леди. Размалеванная по случаю прибытия в пух и прах, она сильно смахивала на молоденькую Лисичку.
- Где твоя бабушка или как там? Ну что ты мне наплел? Вот и прибыли в страну дураков, а масленых рек нету.
Ее ехидность делалась невыносимой для растеряно - отрешенного новобранца Суслика.
- Ну да ладно. Если до горлышка наглотаешься, мне позвони, - смилостивилась Лисичка и засунула клочок мятой бумаги в Лурин карман.
- Предкам моим на глаза не попадайся, заклюют.
По перрону, расталкивая народ, неторопливо катила черная супермашина. За рулем сидел затянутый в тройку, лаково прилизанный бобер. Из заднего окошечка махала платочком дородная матрона бобриха.
- Ну, я пошла, прощевай, - небрежно обронила Лисичка.
Она появилась на перроне, подошла к личному средству передвижения и долго облизывалась с расфуфыренной и вечно недовольной мамашей. Потом милая негодница получила легкий шлепок под зад от отца, надула губки и пропала в темных недрах автомобиля.
- Эй ты, замазанный, - огромная рожа смотрителя казалось с трудом пролезла в купе, - пять сек, и я тебя здесь не вижу. Усвоил?
Луря засуетился, запихивая остатки еды в котомку.
На выходе, к нему сразу же прилепился крысомордый фраер, в клетчатом пиджаке и рваных штанах.
- Не желаете подоиться, - напрямик рубанул сопатый и активно задергал веком. - Здесь недалеко, за углом прямо. Ты, братан, к нам счастья попытать прибыл, так этого у нас навалом, греби лопатой. У меня рядом две телки, давай сразу к ним, замечательные барышни. Такое умеют...
Фраер горячился, потел и мелко дергал костлявым, неутоленным телом.
- Да пошел ты ! - взорвался Луря. Я к бабушке, она у меня в городе складом заведует.
Крыса ненадолго в нерешительности замер, но мигом перекинулся на рядом идущего, еще более растерянного суслика.
Таких как Луря, Столица вбирала ежечасно и великим множеством. Пропуская через мириады живых, капиллярных фильтров, она заботливо сортировала кусочки, по пригодности для дальнейшей, утробной эксплуатации.
После, слегка отжав, сухую шелуху выплевывали обратно. Те, кто остались, оказались необходимы для нужд первейших и безотлагательных в исполнении. Новобранцы становились дворниками, многостаночниками, ножками на побегушках.
А счастливчики дослуживались до киоскеров, случалось, ходили в продавцах. Редко кто из мелкопузой рыбешки дорастал до крановщика в пивной. А уж начальствовать зав производством...
Слуги народа рождались не часто и строго в отведенных для священнодействия семьях. А периферийные честолюбцы, не имели ничего, кроме молочных подвыбитых клычков, да слабых когтишек.
Их роговые, нелепые наросты легко обламывались в столичной сутолоке. Им еще не препод-дали уроков вежливости: хорошего - подобострастного тона, изящного волшебного обмана, заискивания, угадливасти. В конце концов, знания своего вершка.
Соискатели получали колкие радости в той чрезмерной мере, которую могла отпускать только Белокаменная. Через пяток лет, активно подрастеряв здоровье и молодость, они становились дерганым, крикливым, часто забитым, в общем-то никуда не годным материалом.
Долгими, неудачными скитаниями колченогие переростки добирались до тихих омутов в периферийных конторах. В загаженных мухами комнатенках, среди куцых простаков, к ним медленно возвращались старые силы.
Честолюбцы оживали, обзаводились местным положением и потомством, а засим всю жизнь, на словах поносили город, их не принявший.
Но в тишине, наедине с собой, неудачники возвращались в прошлое. Ах, как было бы, когда знаешь, что будет. Неиспользованные возможности перетирались в пыль и прах. Блага текли неиссякаемой рекой воображения. Но поздно, поезд ушел. В элиту принимали только на вырост, народ в приспущенных до колен штанишках.
И новые недоросли ютились в многоэтажных коробках ночлежек. Осами роились мечты взять в жены миссис столичную прописку. И новые ловеласы угождали мадам общежитейский диктат (толстой и скандальной бомбе - комендантше здоровенного и культурного быта).