Сам заводишко походил на муравейник, постепенно растаскиваемый муравьями. Пожалуй только на красные лозунги и плакаты никто не покушался. Все боялись ревизии и в тайне не верили в ее осуществимость. Иногда заставляли работать, но быть готовым к работе, надобно было всегда. Луря ни с кем особо не сходился. Прошло две недели.
С утра, Правдин приметил какой-то загадочный блеск в глазах окружающих работяг. Еще в начале смены, к нему подкатил красномордатый грузовой бобер. Улыбнувшись во все рыло, он заговорщицки подмигнул, с размаху хлопнул по Луриному плечу и заорал:
- Ну что, малый, заложим под язык! Седня сам Бог велел!
Не понимая, но уважая, Луря виновато кивнул головой.
- Во, парень! - похвалил бобер, - а с виду будто пришибленный.
К обеду никто не работал. Потрясая подштанниками от нетерпения, толпой стояли в очереди перед окошком с надписью черным по белому - "Касса". Сегодня же аванс, - догадался наш Cуслик, - желтенькое давать будут.
По мере сокращения очереди, муравейник преображался. Тут и там возникали и скоротечно распадались шумные водоворотики компаний. Почти каждый теплый угол занят по назначению. Морды у окружающих для начала покраснели, затем приняли угрожающее сизый, с многогранными переливами отсвет.
По периферии отрыгали перегаром и принимались выяснять отношения. В центре влажно дышали в затылки впередистоящих, образуя крутосбитую толчею за кровно заработанными.
Наконец и Лурю воткнули головой в полукруг кассового окна. За спец столом, уставленным фирменными заводскими коробочками, сидела разнообразно изукрашенная кольцами и клипсами женского рода свинья. Торчащая из ее рта нереально длинная сигарета испускала дым строго выверенными кольцами.
- Пачпорт, - потребовала мадам. Луря достал.
- Правдин. Вам причитается пятьдесят грамм. Из них... - зажав сигарету в толстых и коротких как сосиски пальцах, свинья щелкнула костяшками счетов.
- Пять гыр за общежитие, десять гыр за питание, три гыр бездетность, пять гыр подоходный налог, итого двадцать два гыр. Получите.
- А я?! ...- хотел было спросить Луря, но она заорала про следующего. Его больно толкнул в спину кто-то нетерпеливый, и изрядно помяв, очередь быстренько выплюнула потерпевшего.
Хоть пожру по-человечески, - решил Луря и поплелся к болтающимся по ветру воротам проходной. День стоял мутный. Осень вступала в свои пределы. Небо клонилось вниз темными клочковатыми тучами. Прохладный ветерок веял сыростью и наступающей, листопадной желтизной. Все одно сегодня не работать. Но тут из соседнего подвала наперерез вылетел давешний красномордатый.
- Ого, два часа, - промычал он,- а ты все еще на ногах. Тебе молодой медалка положена, понял.
Как щенка схватив пацана за шкурку, бобер безапелляционно поволок его в укромные подземные тенета. Он оказался не один. На ящиках, среди хитросплетения труб отопления и канализации, сидела небольшая, но чуть теплая компания.
- Мужики, кто к нам пришел, - в натяг промычал мощнозубый кореш.
- Му, - откликнулись внимающие.
- Ну давай выкладывай, - запричитал тамада. - Ты меня уважаешь?
- Чего выкладывать? - растеряно спросил Луря.
- Корову, - ответил кто-то и заблеял козлиным смехом.
- Колись сопляк, не ломайся. Здесь все свои, - торопил неугомонный и более нетерпеливый.
Приняв растерянность за нерешительность, Бобер подошел к Луре и вытряхнул из его ватного тела две коробочки по пять грамм.
- Оп-па! - Восторженно приветствовали едоки, - вот это по-нашему.
- Садись, мужик, - раздался чей-то уважительный голос. Твердая, мозолистая рука опустила Лурю попам на ящик.
- Раскройти ему ротик.
- Да я не ... - слабо сопротивлялся непричастный, но рот зачем-то разжали.
Появился грязный указательный палец с кусочком маслица на ногте. Он будто в нерешительности помаячил перед глазами, затем качнувшись, водворил желтое прямо под Лурин еще красный язык.
- Только не проглати, а то сдохнешь. Нутро сожжешь, к етой матери.
Луря вспотел, и хотел было выплюнуть, но вовремя удержался. От теплоты подязыкового пространства, маслице растопилось и тоненькой струйкой потекло в не облуженную, юную глотку. Хотелось поперхнуться, но страшно.
Неожиданно, глаза сотоварищей засветились ровным, ярким в темноте светом. Луря понял что плывет, но страшиться не приходилось. Кому нужны, твои вшивые двадцать грамм?
Старик
Большой, пылающий лик Солнца неторопливо погружался в океан. Разрезая воздушно легкие шапки пены, бригантина с розовыми, раздутыми парусами чертила курс прямо на Запад.
За кругом штурвала, рядом со мной, стоял старик. Его слегка подернутые красным, длинные, седые волосы развевал вечерний ветер. Невидимая пыль, от бьющихся в корму волн, делала губы солеными и надтреснутыми.
- Смотри сынок, - сказал старик, - вот и кончился еще один день твоей юности. Мы будем мчаться к нему на всех парусах, но никогда уже не догоним. Время почему-то уходит безвозвратно. Может, ты поймешь, в чем здесь суть? Я, к сожалению, не успею. Только позавидую тебе, как ты потом позавидуешь другой молодости.
Гордись сынок, ибо далеко не всякий способен прийти сюда и просто встать у штурвального колеса. Море жизни такое коварное. И каждый вечер мне становится жаль уходящий день. Я так мало успел.
Корабль птицей летит за ним, но время бессердечно, неподвластно мне. Как знать, может тебе оно покорится. Ибо одно я знаю точно. В этом мире, сотканном тонким орнаментом арабеска случайностей, сильному сердцем, нет ничего невозможного.
Об одном прошу сынок. Береги силы. Береги так, чтобы в нужный момент, в тебе осталось хоть что-то, не съеденное серостью. Помни, путь твой действительно не будет усеян розами. Чем больше ты поймешь в древе жизни, тем горше покажутся его плоды. Так устроен мир, и в этом его оправдание слабым и уверенность сильным.