Все это время — какие-то несколько мгновений — я прорывался через зал к монаху, и наконец в последнем безумном броске мне это удалось. Предотвратить удар я не успел, однако сумел изменить его направление. Копье врезалось императору в спину, и он взвыл от боли, а монах под моим напором рухнул наземь. Тощие пальцы вцепились мне в лицо, стараясь выцарапать глаза, и пока я пытался защититься, монах перекатил меня на спину и отпрыгнул назад. Копье торчало из спины императора, раскачиваясь из стороны в сторону, как молодое деревце в бурю. Монах рывком вытащил его и взмахнул им перед собой, описав полукруг, чтобы держать на расстоянии любого, кто попробует приблизиться.
Но никто, кроме меня, и не думал приближаться. Зал был битком набит гвардейцами и сановниками, однако ни один из них не тронулся с места. Возможно, причиной тому были трусость или потрясение, а еще более вероятно — трусливый расчет, ибо никто не хотел открыто принимать ту или иную сторону, когда судьба империи повисла на волоске. Как бы то ни было, все отпрянули назад и образовали плотный круг напряженных лиц, окруживших нас, как на арене. Все выглядело так, будто мы с монахом — два великих воителя, этакие Гектор и Аякс,[38] и весь мир приостанавливает войны, пока мы ведем наш смертельный поединок.
Увы, у меня не было ни меча, ни тем более Аполлона, чтобы направить мою руку. Монах приближался ко мне, подняв копье явно с недобрыми намерениями. То ли он узнал во мне преследователя, загнавшего его в ледяную цистерну, то ли просто примирился со смертью ради смерти, но было в нем какое-то жуткое спокойствие, когда окровавленный кончик копья следовал за моими перемещениями. Я попятился назад, пристально глядя ему в глаза. «Удар копья начинается на лице человека» — так однажды сказал мне наш сержант, и пока я удерживал взгляд монаха, ему было трудно застать меня врасплох.
Но мне помешали сконцентрироваться. Сделав очередной шаг назад, я почувствовал, как моя рука на что-то наткнулась. Инстинктивно я перевел глаза на человека, с которым столкнулся, — это оказался один из священников, — и в тот же миг монах сделал выпад.
Спас меня тот же священник — не каким-то поступком или словами (хотя, возможно, в душе он и молился обо мне), а единственно силой своего страха. Он раньше меня заметил движение монаха, неловко бросился на пол и при этом сбил меня с ног. Копье пронеслось у меня над головой, так как монах не успел изменить направление удара. Выбросив вперед руку, чтобы смягчить падение, я ощутил под собой железную цепь. Это оказалось кадило, которое уронил испуганный священник. И когда монах по инерции шагнул вперед и навис надо мной, я изо всех сил швырнул кадило вверх. Оно треснуло монаха по лицу, горячее масло выплеснулось, и раздался пронзительный вопль, уж не знаю чей — монаха, священника или же мой собственный.
Потом я обнаружил, что стою на коленях. Кожа моя горела от брызнувших на нее капель масла. Подо мной жалобно скулил священник, но монах все еще стоял на ногах и по-прежнему держал копье. Половина лица у него была обварена и приобрела ярко-красный цвет, глаза крепко зажмурились от нестерпимой боли, однако он еще мог собраться с силами и нанести последний удар.
Внезапно рот его широко раскрылся и копье выпало из руки, по подбородку хлынула кровь, а глаза вылезли из орбит. Тощее тело конвульсивно вздрогнуло, прощаясь с отлетевшей душой, и осело на пол.
Сигурд, стоявший позади него, с омерзением посмотрел на короткий меч в своей руке — клинок был в крови почти по рукоять — и молча бросил его на тело монаха. Потом помог мне подняться на ноги, и мы бросились к императору. Чары, наведенные действиями монаха, рассеялись, и в зале поднялся шум, раздавались выкрики и взаимные обвинения. Об императоре все как будто забыли. Неужели он мертв? Неужели все, над чем он трудился и что я поклялся защищать, пошло прахом? Когда мы подбежали, Крисафий, опустившийся на колени рядом с ним, поднял на нас глаза и сказал: