– А это? – Херрик потряс над головой черно-белой фотографией в узкой рамке. За стеклом гордо смотрел вдаль мужчина с пышными усами, а густые темные волосы были зачесаны назад.
– Это осталось от тех солдат. Я ненавижу Сталина!
– Ты мне просто омерзителен. Намного сильнее, чем любой из большевиков, что сражаются с нами, – Херрик бросил портрет, и стекло покрылось паутинкой трещин. – Ведь ты неплохо разжился здесь, совсем не бедный крестьянин и теперь трясешься за свою сытую жизнь, позабыв о долге и чести. Мог бы и гордо умереть за свою страну.
– Моя страна исчезла в 1917 году!
– Но народ остался. Родственники, соседи, даже те солдаты-большевики – твой народ. Я беспощаден к врагу, но уважаю его, если он даёт отпор, но таких, как ты презираю.
Йозеф видел, как один из солдат принес веревку уже связанную в петлю и гордо протянул её командиру. Херрик взглядом искал подходящее место и остановился на торчащей под крышей балке сарая.
– Туда, – скомандовал он и поволок за собой старосту. За Херриком бросилась мать Кати и схватила его за руку. Она умоляла не делать этого, но он свободной рукой дал ей тяжелую пощечину и та, упала на снег.
– Заткнись, тобой я займусь вечером, – он перевел взгляд на Катю, – а может и не только тобой.
– Во дела, – протянул Астор.
– Это уже не война, – возмущался Конрад.
– Нет. Война. Самая настоящая, – возразил Йозеф. Он посмотрел на Катю – она стояла в дверях и бледнела, всё больше становясь похожей на мать.
Собралась вся деревня, но шум толпы заставил смолкнуть выстрел в воздух. Херрик не убирая дымящийся пистолет, командовал действием.
– Стул сюда, быстро!
Раскрылась дверь одного из домов и пар повалил из теплой, протопленной печкой хатки. Это бы Ханк. Он держал в руках деревянный табурет.
– Ханк! Ты чего? – удивленно прокричал Юрген, самый близкий из его друзей в компании ребят.
– Этот человек за большевиков! Уже забыли, что эти безбожники убили Сигфрида?!
Спорить было бесполезно, Ханк уже взобрался на табурет и вязал крепкий узел на балку. Эшафот готов. Все стихли кроме рыдающей дочери старосты.
– Прими это как мужчина, – сказал Херрик, – ты и так немало пожил.
– А разве бывает много или мало, – устало ответил староста. В детстве я видел, как столетние старики держались за жизнь, едва прибывая в сознании.
– А я видел как молодые, в полном сознании люди лезли в петлю.
– Никогда этого не понимал.
– Ничего. Скоро спросишь это прямо у них.
Коленки старосты подогнулись и затряслись. Двое солдат взяли его подмышки и поставили на стул, сам он не сделал ни шагу. Приговоренный почувствовал на шее теплое дыхание палача, набрасывающего петлю. Грубая веревка неприятно терлась о кожу, а смерть уже стояла за его левым плечом. Староста в последний раз окинул взглядом родной хутор. В голове промчались вспышки воспоминаний – детство у реки, юность в поле, пламя революции, едва коснувшиеся красным жаром поселение, но так точно определив судьбу старика.
– Есть что сказать? – повернувшись, спросил Херрик у старосты.
– Сказать что?
– Тебе виднее. Некоторые перед казнью кричат слава Сталину, кто-то Гитлеру, третье Господу Богу или еще черт знает кому. Шаг от смерти избавляет от необходимости лгать, можно напоследок показать своё истинное лицо. Кого же славишь ты, старик? – староста задумался, словно ответить, было сейчас так важно. Он опустил взгляд и с высоты эшафота посмотрел на обер-лейтенанта.
– Я бы славил только жизнь, которую прожил, пусть не героическую, местами не совсем честную, но свою, – в лицо ударил морозный ветер. Йозеф вслушался в слова старосты, – А цари, вожди и фюреры приходят и уходят. Я жил при Александре III, Николае II, Ленине, Сталине. Только портреты на стене менялись, а жизнь шла своим чередом, со своими ленивыми переменами. И я неплохо пожил, но совсем не хочу умирать.
– Интересно, – сказал Херрик, – Но согласись, прекрасно размышлять о жизни с петлей на шее?
– Я бы предпочел это делать за чашкой чая.
– Однако ж, к делу. Я дал тебе возможность сказать пару слов, а ты усыпляешь нас своими речами. И твой маскарад с флагами и портретами заслуживает наказания. Даже если ты и в правду не большевик, считай это личной неприязнью.
Херрик обошел приговоренного и встал сзади. Черный сапог глухим удар снес табурет из-под ног.
Йозеф стоял на окраине деревне и провожал уходящий день. Лицо окутал дым папиросы, раздобытые у местных. Ими было невозможно накуриться, и уже третья подряд тлела в зубах солдата. Закат алел как кровь погибших друзей и предзнаменовал новые жертвы – завтра ожидалось наступление. Окопы как свежие могилы ждали своего часа, а Йозеф всё думал не о том.