Харви отпил кофе.
Я вспомнил скептицизм Долиша и почувствовал удовлетворение от того, что прав в этом споре оказался я.
— Невинность, — сказал Харви. — Вот главное, что у нее есть, понимаешь? Для невинного все возможно. В его памяти не зафиксировано опыта, подсказывающего, что возможно не все. Понимаешь, невинность — это уверенность в том, что все позволено, а опыт — знание того, что уже запрещено.
— Опыт — это метод подтверждения предрассудков, — высказал я сомнительный афоризм.
— Нет, — возразил Харви. — Когда ты в последний раз обращался к своему опыту? Когда сомневался в своих шансах на успех. Не так ли?
— Выпей еще кофе, — сказал я.
Спорить с Харви было бесполезно. Он не понимал никаких доводов.
— У тебя маниакальная депрессия, Харви, — сказал я вполне серьезно, — причем в обостренной форме.
— Да, — ответил Харви, — я действительно болен.
— Болен? — переспросил я.
— Ты улыбаешься, а ведь у меня очень высокая температура.
— Откуда у тебя температура?
— У меня с собой градусник, вот откуда. Хочешь, я измерю ее снова?
— Нет, на кой черт мне это?
— Хорошо, что сам ты бодр и здоров. А измерю просто на тот случай, если со мной что-то случится.
— Если ты действительно плохо себя чувствуешь, я вызову врача.
— Нет, нет, я здоров. Я абсолютно здоров, — он сказал это тоном, который подразумевал, что Харви готов умереть на боевом посту.
— Ну, как тебе угодно, — сказал я.
— Просто в таком состоянии легко можно слечь в постель. Иногда я ужасно себя чувствую.
Харви снова потянулся к бутылке «Лонг Джона» и посмотрел на меня. Я кивнул, и он налил нам по полстакана виски и выпил залпом свою дозу.
— Эта девушка, — завел он снова свою шарманку, — ты даже не представляешь, что ей пришлось пережить.
— Так расскажи, — предложил я.
— Ну, — начал Харви, — хотя отец Сигне и не получил международного признания, именно он стоял за спиной создателей атомной бомбы. Его ум. А после войны это все на нем сказалось. Он чувствовал вину перед человечеством и стал очень замкнутым. Все, что ему хотелось, — это слушать Сибелиуса. Это было довольно богатое семейство, и поэтому он мог позволить себе многое. Допустим, нанять хороший оркестр, привезти его в свой огромный дом в Лапландии и слушать Сибелиуса. Днем и ночью. Иногда в доме не оставалось еды, а оркестр все играл и играл. Наверное, все это было ужасно, тем более что мать Сигне жила только при помощи аппарата для искусственного дыхания. Можешь такое представить?
— Запросто, — сказал я. — Запросто.
Харви продолжал болтать, заодно расправляясь с моими запасами спиртного. В девять часов я предложил пойти куда-нибудь поесть.
— Свари яйцо, — сказал он. — Мне не хочется есть.
Я достал из холодильника немного мяса и пиццу, а Харви тем временем что-то наигрывал на моем стареньком рояле. Он знал всего несколько песенок, причем весьма странных: «Две маленькие девушки в голубом», «Зеленая одежда», «Я заберу тебя домой, Катлин» и «Не хочу играть в твоем саду». Он пропел каждую из них до конца старательно и сосредоточенно. В трудных местах закрывал глаза, а его голос опускался до шепота, затем снова поднимаясь и доходя до хриплого рева. Когда я принес еду, Харви поставил тарелку на рояль и взял несколько аккордов, чавкая и не переставая говорить.
— Сделай мне несколько одолжений, — сказал он.
— Валяй.
— Первое. Можно мне сегодня поспать на твоей софе? Кажется, за мной следят.
— Ты не привел за собой «хвоста»? — с тревогой спросил я. — Ты уверен, что никого не притащил за собой к моему дому?
Я вскочил с места и принялся нервно ходить по комнате. Я так вошел в роль, что это, судя по всему, убедило Харви в моем неведении.
— Боже мой, нет, — воскликнул он. — Я избавился от них. Не волнуйся. Я ушел от преследования, но они знают, в какой гостинице я остановился. Если я вернусь туда, они снова сядут мне на хвост.
— Хорошо, — неохотно согласился я. — Но ты уверен, что тебя не выследили?
— Наверное, это люди Мидуинтера. Но они и так знают, где ты живешь, так что это не имеет значения.