— Еще до моего рождения. Моя мать часто вспоминала о нем.
О матери он упомянул так же невозмутимо, как и о дяде.
Мозг не вмешивался в наш разговор, поэтому я позволил себе полюбопытствовать:
— Скажите, а Уоррена Гораса Донована вы знали?
— Того старикашку, что несколько недель назад разбился в горах? — хмыкнул Хиндс. — Нет, я читал о нем в газетах.
Он зевнул и принялся рассматривать свои тонкие пальцы. Мои вопросы его не задевали.
— Послушайте, я пришел сюда, чтобы в меру своих сил помочь вам.
Он фыркнул.
— Мне не нужна ваша помощь. Если меня хотят вздернуть на виселице — пускай, я не против. Меня ничто не сломит. Здесь со мной плохо обращаются, но мне все равно.
— Вас будет защищать мистер Фаллер, — сказал я.
— Да, я знаю. Говорят, он большая шишка. Интересно, кто его нанял?
Он вопросительно посмотрел на меня, но через секунду на его лице появилось прежнее глуповатое выражение. Ему явно хотелось противостоять всему миру. Если бы он понял, что кто-то и в самом деле ему помогает, его самомнение было бы поколеблено. А без привычной опоры он едва ли устоял бы перед натиском прокурора.
— Мне ничего не сделают. Я не нарочно сбил эту старуху. Мою вину никто не докажет. Поэтому мне не нужен адвокат.
Он вдруг ухмыльнулся.
— Вас подослали, чтобы вытянуть из меня признание. Так вот, ступайте к вашему начальству и скажите, что я не специально наехал на нее.
Ему казалось, что для признания человека виновным в каком-либо преступлении судьям необходимо его раскаяние в содеянном.
— Если вы действовали без умысла, вас отпустят на свободу! — сказал я.
— А им больше ничего и не останется. Я не преступник, чтобы держать меня за решеткой.
Он сжал кулаки — с такой силой, что побелели пальцы.
— Передайте им, что они меня не сломают. Даже если снова бросят в карцер, даже если будут кормить своей тухлятиной и натравливать на меня всех этих подонков! Знаю я их уловки. Они не имеют права причинять мне зло. И они заплатят за это. Подождите, вот только выберусь отсюда!
Он встал. С его точки зрения, продолжать наше свидание не имело смысла. Я ему был нужен только для того, чтобы через меня возвестить миру о своем презрении к нему.
Я проводил его взглядом и направился к лифту.
У меня не было сомнений в том, что этот юноша совершил заранее обдуманное, преднамеренное убийство — настолько, насколько это вообще возможно для человека.
Но зачем он понадобился Доновану? Может быть, Кирилл Хиндс — его внебрачный сын? В таком случае, действия Донована вполне объяснимы. А если нет?
Думаю, Фаллер знает ответ на этот вопрос.
11 декабря
Портье вручил мне конверт, содержавший приглашение на обед в загородном особняке Говарда Донована, тринадцатого сего месяца, к семи часам вечера. Придется пойти, хотя у меня нет никакого желания отвечать на вопросы, которые мне будут задавать.
Так и знал, что Говард не оставит меня в покое!
Звонил Шратт. Сказал, что Дженис вернулась на узловую станцию Вашингтон. Когда я поинтересовался причинами ее приезда, он решил проявить остроумие. Дескать, они с Дженис всегда были большими друзьями и воспользовались моим отсутствием, чтобы побыть друг с другом наедине.
С мозгом, как он уверяет, все в порядке. Объем серого вещества и потенциал электромагнитного поля продолжают увеличиваться.
Когда Шратт замолчал, ожидая дальнейших распоряжений, мой инстинкт самосохранения заставил меня смалодушничать. Я попросил Шратта приостановить рост мозга, уменьшив калорийность питательной смеси. Эту просьбу я произнес дрожащим голосом.
— Понимаю, понимаю, — бодрым тоном сказал Шратт.
Повесив трубку, я рассердился на себя. Почему мне не удалось победить свои подсознательные страхи? Что Шратт подумает обо мне?
Я вдруг почувствовал смертельную усталость. Отложив звонок Фаллеру, которому нужно было рассказать о походе в окружную тюрьму, я прилег отдохнуть.
Я принял снотворное. Мне не хотелось принимать телепатические послания Донована.
12 декабря
В десять часов утра зазвонил телефон. Все еще находясь под действием транквилизаторов, я с трудом поднялся на ноги и взял трубку.
Звонил некто Пальс, находившийся в фойе отеля и желавший поговорить со мной. Он сказал, что пришел по поручению Фаллера.
Попросив его подождать, я вызвал парикмахера. Тот тщательно выскоблил мою заросшую щетиной физиономию. Затем помог мне одеться. Посмотревшись в зеркало, я остался доволен своим видом и уже хотел позвонить портье, как вдруг почувствовал что-то неладное.
Мое отражение затуманилось, словно покрылось матовой пленкой; этот зрительный обман длился всего несколько секунд, но я сразу понял, что послужило его причиной.
Не отводя взгляда от зеркала, я глубоко вдохнул, пошевелил плечами. Мое тело вдруг показалось чужим — не таким, как прежде. Я вытащил из галстука булавку и уколол палец. Выступила кровь, но боли я не ощутил.
Моя походка тоже изменилась. Слегка прихрамывая на правую ногу, я подошел к столу, достал кубинские сигары и закурил.
Как и прежде, я осознавал все, что делаю, но впервые чувствовал себя узником собственного тела, бесправным заложником чужой воли.
Мне вспомнились стадии эксперимента с мозгом Донована. Вначале я заставлял себя сосредоточиваться, с трудом принимал и расшифровывал его сигналы. Затем научился мгновенно понимать и выполнять то, что от меня требовалось. И наконец позволил мозгу непосредственно управлять моим телом.
Теперь я был лишен возможности сопротивляться — полностью утратил контроль над своими действиями!
Мозг мог вывести меня на улицу и поставить перед несущейся навстречу машиной, мог заставить выброситься из окна или пустить себе пулю в лоб. Я же мог лишь кричать от отчаяния — но моего крика никто бы не услышал.
Меня охватил ужас. Я почувствовал себя человеком, накрепко привязанным к какому-то бездушному двурукому и двуногому механизму.
Это жуткое чувство прошло, оставив после себя ноющую боль в области почек. Словно я еще не успел оправиться от приступа нефрита.
Неужели у Донована сохранились все ощущения, которые прежде испытывало его тело? Неужели я буду вынужден следовать всем его привычкам — курить, употреблять вегетарианскую пищу? Этак ведь недолго и к спиртному пристраститься!
Внезапно я вспомнил о Пальсе, дожидавшемся меня в холле. Сняв телефонную трубку, я позвонил портье и попросил проводить его ко мне.
Через несколько минут в мой номер ввалился слоноподобный мужчина лет сорока пяти. Его густые волосы были зачесаны на манер музыкантов в викторианской комедии, мясистые щеки и двойной подбородок придавали лицу какое-то неестественно добродушное выражение.
Представившись, он сел в кресло. Оно полностью исчезло под его тушей.
Он сразу приступил к сути.
— Дело Хиндса будет слушаться на следующей неделе. У меня есть кое-какие соображения, которыми я хочу с вами поделиться.
Как у большинства страдающих ожирением людей, у него был тонкий, скрипучий голос. Контраст зрительных и слуховых восприятий мешал мне сосредоточиться, я никак не мог собраться с мыслями.
— Как известно, на решениях суда сказывается не столько фактическая сторона расследования, сколько внешность подсудимого, — продолжал Пальс. — Хиндс обладает привлекательной внешностью, но его манеры произведут очень неблагоприятное впечатление на судей. Хорошо еще, что среди них нет ни одной женщины, — они в первую очередь поддаются симпатиям.
Обрисовав ситуацию, сложившуюся в окружном суде, Пальс в двух словах изложил свой план спасения Хиндса. При этом он ни разу не упомянул о Фаллере.
Оказалось, что на здании суда уже вывешен список потенциальных судей, включающий в себя триста имен. Примерно двести из них, как объяснил Пальс, не желают принимать участие в слушаниях, а потому их можно сразу сбросить со счета.