К концу игры он освоился, даже пару раз сбегал вперед и даже попал в штангу — там, скорее, было мимо, чем внутрь, но этим плотным звуком он гордился до вечера.
После игры он был вознагражден забытыми чувствами: уставший, пыльный и забегавшийся, пьет газировку. В подъезде была прохлада, чуть сырая, а в квартире было пусто, по ней гуляли сквозняки, из окна пахло свежей листвой и, едва слышно, все той же черемухой. Мышцы сначала приятно побаливали, а вскоре пришли и усталость, и расслабленность, и истома. Он прилег, соскользнул в дремоту.
На 3-е мая у него был запланирован поход в те лефортовские углы, где он когда-то с троюродным братом пил пиво, а иногда и портвейн. Он хотел отыскать небольшой стадион возле общежитий, окруженный тополями, которые в сессии начинали распространять пух. Он точно помнил, что счастье тогда было, и было оно — там. И значит, это место является точкой счастья внутри его мозга. Теперь следовало его посетить.
Троллейбус, как и прежде, ходил от Красных ворот по Новой Басманной до Разгуляя, потом — по Доброслободской, сворачивал на ул. Радио с ее диковатыми знакомыми корпусами авиационного назначения, далее — мост через Яузу, слева Лефортовский парк, к которому в глубине подползал механический крот, внизу проделывали Лефортовский тоннель — от Проломной заставы к Спартаковской площади. К этому дню была пройдена примерно его пятая часть (весь тоннель — 2210 метров). «Насколько уверенно чувствуют себя в забое с такой техникой московские строители? Как реагирует поверхность на шаги огромного механизма под землей?» Про это и другое рассказывал в газете «Московская правда» начальник Управления строительства лефортовских тоннелей Николай Васильев.
«Этот проходческий щит, купленный в Германии, мы называем лодкой, — сообщал Васильев — потому что внешне он похож на подводную лодку. Но если ее длина около ста метров, то щит покороче — 62 метра вместе с технологическими тележками. А вот толщина корпуса, диаметр соответствуют подводной лодке. Образно щит можно сравнить с обычной пятиэтажкой. Это более наглядно для читателей. Надо представить себе, что под землей двигается пятиэтажное здание…
На пути были и водонасыщенные пески, и супеси с примесью глины, и свалки, которые остались, говорят, от строительства еще Юлием Гужоном сталелитейного цеха на территории завода „Серп и молот“. А сколько нам встретилось брошенных коммуникаций! … Мы прошли под Проломной заставой, где было очень много коммуникаций, под бензоколонкой, сквером…
Впереди забоя — старинное здание Алексеевского военного училища, памятник истории… Думаю, что непосредственно под Лефортовским парком мы пройдем спокойно. А вот в районе Яузы, где все набережные старые, будет сложнее. Под Яузой щит пройдет на глубине примерно 15–18 метров от дна реки… Проходка начиналась на глубине 8 метров. Сейчас над забоем — 22–23 метра. Щит будет продолжать опускаться, пока не достигнет 35 метров. На такой глубине комплекс пройдет под Лефортовским парком. А дальше начнется постепенный подъем…»
Задумавшись о том, как снизу трудится щит, он пропустил остановку на углу Красноказарменной и Лефортовского вала (пятиэтажный дом теперь проползал примерно под этим перекрестком), доехав до МЭИ с его громадными колоннами. А общежития были возле Лефортовского вала, куда ему и пришлось возвращаться. По дороге стоял газетный киоск изумительного красного цвета с надписью «Пресса. Лефортово».
Свернув с Красноказарменной на Лефортовский, он обнаружил вокруг дремоту и мягкую пустоту. В этом московском углу улицы и перекрестки выглядят ровно так, какими нарисованы улицы и перекрестки в учебниках по правилам вождения: пустые и стерильные. И теперь машин тут не было, разве что появится какая-нибудь, как иллюстрация к теме правого поворота. Дома построены в начале 50-х, может и раньше, тоже будто из учебников.
Булочная тут была, пахнущая, как всегда пахли булочные в Москве. А он сюда не заезжал — сосчитал накануне — двадцать лет. Даже пропустил щель, в которую надо было свернуть, чтобы выйти к общежитиям и тому стадиону.
Стадион был возле небольшого спортивного манежа, тоже как с картинки из старинных школьных учебников по обществоведению: с белыми колонами, на тему удовлетворения физических потребностей советского человека и заботы государства о них. Колонны поддерживали портик, там можно было пережидать, если вдруг начинался дождь. А напротив был стадион, овал беговой дорожки, неполных размеров, явно не 400 метров, а 250, от силы — 300. Важен был не стадион, но все как-то вместе. Начало лета, теплые сумерки, тополя, шелестящие вокруг — место было уединенным, шумящая от хмеля голова и даже непривычная сигарета, тогда в Москве продавались сигареты «Фемина», длинные, без фильтра, с золотым мундштуком. На темно-красной квадратной пачке нарисована дама в шляпке. Не то чтобы не крепкие, но сладкие. Югославские, румынские, чешские? А в сумме все это равнялось небольшому раю. Почему-то именно здесь, не на Ленгорах, где ему было бы роднее. В том и дело, что чужое, тайное место.
Теперь он плутал по мэишным общежитским закоулкам. Но они в самом деле запутанные, ничего особенно-то и не изменилось. Красные какие-то большие корпуса, ряд приземистых пятиэтажек, рядком, друг за другом, блеклых бежевых цветов. Тут где-то и был хитрый поворот к манежу, промахнул мимо, дошел до конца рядов общежитий — никогда там раньше не был. Переходы, связывавшие корпуса на уровне вторых этажей, теперь были изукрашены разной живописью. На одном пролете черной краской написано: «Москва, Москва! Люблю тебя как сын, как русский, — сильно, пламенно и нежно!» с подписью «А. С. Пушкин», хотя вроде это Лермонтов.
Пошел назад, обнаружив, что медучреждение, которое в прошлом маячило сбоку от стадиона, было детским психоневрологическим диспансером. Отыскалась наконец правильная щель, далее — какие-то голые площадки, которых вроде не было, и вот манеж, такой же желто-белый. Но стадиона не было. То есть какие-то его куски угадывались, но эта территория стала автостоянкой. Деревья были вырублены, одна машина гнусавила сигнализацией. Когда все это произошло — год назад, пять лет, пятнадцать?
И он, не выкурив печальной сигареты, поплелся обратно. Вышел на Лефортовский вал, подумал, а не зайти ли еще и на Земляной, раз уж получился день потерь, но и так уже было паскудно, так что свернул направо и, мимо стадиона по имени «Энергия», пошел куда глаза глядят, добравшись до ул. Солдатской, сел на трамвай и доехал до станции метро «Авиамоторная», что вовсе не улучшило его настроения, потому что нет на свете ничего отвратительней окрестностей станции метро «Авиамоторная».
Дома, хлопнув грамм сто, он подумал: как странно. Вот у него еще утром было счастье, а его, оказывается, уже давно нет. Как же так, ведь еще утром было? Выпил еще сто грамм. Чтобы, по крайней мере, не замечать, как город снаружи, за окнами скреплен с городом внутри головы, все их точки сцеплены проводами, будто удлинившимися волосами. Получалось, что проблема в том, что они перестали отвечать друг другу. Внутри было вовсе не то, что снаружи. И он, как некий message, не узнавал мозг, куда был заброшен, как партизан. А по всем этим проводам продолжали, перенося неведомые смыслы, пробегать шелестения, шорохи. Они не читались, словно он оказался за границей, где вся реклама — разноцветными иероглифами и узнать можно только Coca-Cola или Nescafe. Влил в себя еще грамм сто. Надо куда-нибудь уехать. Жена, помнится, говорила про Петербург. Почему нет? Заказать гостиницу где-нибудь на «Парке Победы», «Россия» там, что ли? Не очень дорого и не далеко. Заказать заранее, а то каникулы начнутся, белые ночи. Надо разорвать связь, хотя бы на неделю. Или прямо завтра поехать? На день? Заснул.
Наутро 4 мая он никак не мог понять, какого черта его все время заносит в Китай-город. Да кому ж не известно, что пересадочный узел станций «Китай-города» занимает первое место в московском метрополитене: например, в 1999 году в сутки через китайгородские станции и переходные системы проходили 300 800 пассажиров (на втором месте «Лубянка»-«Кузнецкий мост», 254 100 человек). Видимо, его интуитивно привлекали плотные массовые флюиды, потому что хотелось побыть на людях. Но почему это происходило с похмелья? Впрочем, почему нет? Должно же у человека быть место, куда можно пойти с похмелья. Тем более он знал: из всех этих 300 799 пассажиров никто не осудит его, 300 800-го.