Поручик, ранее никогда не замечавший за Иниховым склонность к таким — такого рода — речам, слушал его и смотрел на него с нескрываемым изумлением. Особенно сильно поручика изумило то, с какой легкостью помощник начальника Сыскной полиции перешел от бешеной — и пяти минут не прошло — ярости к хладнокровию: по крайней мере, на сторонний взгляд. Николаю Вячеславовичу даже почудилось на мгновение, что вовсе не полицейский мундир, а ряса проповедника должна быть надета на Инихове. Инихов же, тем временем, продолжал:
— Прополка сорняков меж розами никак на розы тень не набрасывает. Но если сорняки не полоть, они своею тенью задушат и розы. Тот факт, что в вашей команде оказались негодяи, ничуть…
Тут уже Митрофан Андреевич сдержаться не смог:
— Это еще не факт!
Инихов, выдержав на мгновение вновь разъяренный взгляд брандмайора, покачал головой:
— Ну, полно, Митрофан Андреевич, полно! Давайте работать, а не ребячиться. Мы ведь не друг против друга поставлены, а ровно наоборот: друг за друга. Просто работаем мы на разных участках, но дело у нас общее: благополучие наших сограждан.
Поручик, услышав такой возвышенный оборот, едва удержался, чтобы не хмыкнуть. А вот Митрофан Андреевич и впрямь неожиданно хмыкнул, внезапно сделавшись почти добродушным:
— Ну, хорошо. Допустим, что всё это так… нет-нет, минуточку! — Митрофан Андреевич, заметив довольный кивок Инихова, опять всполошился. — Я говорю о том… о том, что служим мы одному и тому же, что цель у нас общая. Но по каждому из моих людей я требую доказательств! Иначе и думать не думайте, что я позволю вам их скрутить, словно каких-то уголовных, и всех собак на них повесить! Знаю я ваши методы: со времени съезжих ничего не изменилось!
Возможно, что «съезжие» Инихова и задели, но он и виду не показал:
— Разумеется, Митрофан Андреевич, разумеется! По каждому — доказательства. А как же иначе?
Полковник обеспокоенно, но уже совсем без гнева переспросил:
— Постойте: вы что же — действительно по каждому готовы доказательства предоставить?
Инихов указал на поручика:
— Увы, Митрофан Андреевич, готовы. Собственно, Николай Вячеславович сюда за этим и явился.
Полковник перевел взгляд на поручика. Любимов начал было говорить, но практически тут же запнулся, беспомощно обернувшись на разбросанные по полу документы. Митрофан Андреевич позвонил.
— Соберите это, — велел он вошедшему в приемную нижнему чину, — и подайте на стол.
Если пожарный и удивился царившему в приемной канцелярии беспорядку, то высказать свое удивление он не решился. Собрав бумаги и придав им насколько возможно аккуратный вид, он положил их на стол и, подчиняясь жесту Митрофана Андреевича, вышел.
— Итак?
Поручик придвинул к себе стопку листов и начал их перебирать, раскладывая в какой-то — очевидно, имевшейся изначально — последовательности.
Инихов молчал. Митрофан Андреевич нетерпеливо барабанил по столешнице подушечками пальцев правой руки. Его левая рука лежала на столе свободно, но время от времени и ее пальцы, приподнимаясь над столешницей разом, падали на столешницу с раздражающим стуком. Впрочем, цели раздражать у Митрофана Андреевича явно не было. Просто он, всё еще отказываясь поверить в чудовищное, на его взгляд, обвинение, высказанное в первые же мгновения встречи Иниховым и приведшее к такому взрыву, беспокоился и внутренне содрогался. Митрофану Андреевичу было нехорошо. Нехорошо от загоняемой пока еще вглубь сознания, но леденящей сердце мысли о том, что всё ему сказанное — правда.
Наконец, поручик показал, что готов начать. Митрофан Андреевич перестал барабанить по столешнице. Пальцы его рук сомкнулись в кулаки. Лицо побледнело.
— Ну?!
— Вот что получается, господин полковник…
***
Более двух часов понадобилось Николаю Вячеславовичу на то, чтобы смысл сделанных им выписок дошел до брандмайора полностью. Не потому, что Митрофан Андреевич был глуп — напротив: ум этого замечательного человека был быстрым и деятельным, — а потому, что Митрофан Андреевич проявил воистину защитительную дотошность при разборе каждого случая. Если бы дело происходило не в канцелярии брандмайора, было бы можно подумать, что происходит оно в приемной лучшего адвоката столицы.
Как бы там ни было, но только прилично за полдень разбор обвинений окончился. За это время успела погаснуть четырехрожковая, с молочно-белым шаром на каждом рожке, висевшая чуть ли не прямо над столом люстра. В высокое окно успел заструиться дневной — серый и приглушенный — свет. Успели дважды принести горячий чай, от которого, впрочем, и поручик, и помощник начальника Сыскной полиции отказались. Причем — неслыханное дело! — снисходя до их обоих не лучшего после ночного совещания состояния (о совещании у Можайского тоже было поведано), Митрофан Андреевич велел принести графин с вином: он выразился именно так, но в графине оказалась водка.