Сергей Ильич и Митрофан Андреевич потоптались и, подобно Можайскому, Саевичу, Ивану Пантелеймоновичу — «Да что же это такое? Кучер в гостиной расселся в кресле!» — и Чулицкому, уселись, не говоря ни слова и стараясь ни с кем не встречаться взглядами.
Четвертый звонок!
Сушкин вздрогнул всем телом, оторвался от стола и — уже не бегом, а едва передвигая ноги — пошел открывать. Неизвестно, почему, но на этот раз, прежде чем отпереть замок, он робко поинтересовался:
— Кто там?
— Никита Аристархович, — голос из-за двери казался каким-то жалобным, — это я, Гесс, откройте, пожалуйста!
Сушкин открыл.
Вадим Арнольдович — бледный, как смерть: бледнее даже Можайского — единственный из явившихся в квартиру репортера отряхнулся от снега и снял шинель, бессильно запутавшись, впрочем, в ее рукавах и поэтому даже не столько сняв, сколько вывернув себя из нее.
— Юрий Михайлович уже пришел?
Сушкин, услышав первые за вечер человеческие слова, даже приободрился:
— Да-да, пришел. И не только он. Еще — Чулицкий, Инихов, Кирилов…
— Кирилов? — Гесс явно не понял, кто такой этот Кирилов.
— Ну, брант-майор, Митрофан Андреевич…
— А! Митрофан Андреевич…
— А еще — Саевич и… — тут Сушкин просто развел руками, — Пржевальский!
Гесс, вешавший приведенную в божеский вид шинель, буквально застыл с нею на вытянутой руке:
— Пржевальский?!
— Кучер, кучер, Иван, Иван Пантелеймонович… — Сушкин затараторил так, словно от быстроты объяснения зависел вердикт о его рассудке. — Вы же знаете: Юрий Михайлович…
— Тьфу, пропасть! — Гесс облегченно вздохнул и повесил шинель. — А я уж было решил…
— Нет, что вы: конечно, кучер!
Сушкин и Гесс — репортер чуть впереди полицейского — прошли коридором в гостиную. Там Сушкин отступил, пропустив Вадима Арнольдовича, и Вадим Арнольдович предстал перед грозной компанией. Едва он переступил через порог, на него устремились взгляды буквально всех. Разве что Иван Пантелеймонович смотрел скорее с интересом, чем испепеляюще.
— Добрый вечер, господа…
Чулицкий побагровел. Инихов кашлянул. Кирилов фыркнул в свои пышные усы, отчего они встопорщились параллельно полу. Взгляд Саевича стал негодующим. Иван Пантелеймонович прищурился. Можайский, как обычно, улыбался глазами, но его пухлые, чувственные губы вытянулись практически в ниточку, что выглядело одновременно и невозможным, и жутким.
На бледных, впавших щеках Вадима Арнольдовича проступил румянец.
— Юрий Михайлович, вы… позволите? — Гесс указал на графин и рюмку.
Можайский медленно поднялся из кресла.
— Любимов не с вами?
— Нет, но…
И тут из своего кресла вскочил Чулицкий:
— Моожааайский!!! — заорал он и, сжимая и разжимая кулаки, сделал шаг или два по направлению к «нашему князю».
— Любимов пропал.
Эти два слова Можайский произнес отрешенно и тут же снова уселся в кресло. Чулицкий остановился и одновременно растерянно и вопросительно посмотрел на Гесса.
— Да, — подтвердил тот. — В участке его по-прежнему нет. Никто не знает, где он.
— Приплыли. — Чулицкий отвернулся от Гесса и Можайского, разжал — на этот раз безвольно — кулаки и тоже вернулся в кресло.
Сушкин, не понимая вообще ничего, но видя, как страсти — то бушуя, то подавляемые — то рвутся наружу, то загоняются внутрь, схватил графин, наполнил рюмку и протянул ее Вадиму Арнольдовичу. Вадим Арнольдович принял ее с благодарностью, выпил и, ни на кого не глядя, занял стоявшее чуть в сторонке от остальных кресло. Сушкин налил и себе и тоже махом проглотил сначала пятьдесят, а потом еще пятьдесят грамм водки[164].
От входной двери снова понесся звонок. Правда, на этот раз он был не требовательным, не тревожным, а каким-то — как бы это сказать? — фривольным, заигрывающим. Теперь уже вздрогнули все, а не только Никита Аристархович, который, вздрогнув, едва не расплескал налитую было третью рюмку.
Отставив практически полную рюмку на стол, Сушкин снова отправился открывать.
— О! — Поколачивая шапкой по бокам, доктор, Михаил Георгиевич, втянул воздух носом, принюхиваясь к Сушкину. — Узнаю благоуханье. Солнце — прочь, и звон стаканов, вызывая на ристанье, будит даже истуканов?
Никита Аристархович — неужели его еще можно было поразить? — отшатнулся и едва не снес вешалку с одиноко висевшей на ней шинелью Гесса.
Михаил Георгиевич хихикнул:
— Ну-ну, молодой человек, будет вам!
Сушкин не поверил своим ушам: вообще-то полицейский врач был моложе его самого!
164
164 С 1899 года в России употреблялась (в необязательном порядке) метрическая система мер, но в данном случае «пятьдесят грамм водки» выглядят определенным анахронизмом. Обычная водочная рюмка рассчитывалась как «шкалик» — 1/200 ведра, 1/10 бутылки. Водочная же бутылка равнялась 1/20 ведра и вмещала 0,615 литра. Таким образом, рюмка (приблизительно) = 61,5 миллилитра, а вовсе не 50 грамм.