— Архипкина? Постой: того Архипкина, который…
— Того, того. Сто с лишком тысяч рублей серебром. Эти деньги — наследство Старовойтова.
Сушкин задымил сигарой, а Можайский продолжил:
— Другой случай, опять же в моем участке. Вдова надворного советника Крутицына. Погибли: она сама, ее старшая дочь, тоже вдовствующая, и внучка — двух лет и четырех месяцев от роду. Вскоре скончалась и младшая дочь…
— Через неделю!
— Да. Любопытное совпадение. Но всё остальное неверно. Не было никакого супруга, разбогатевшего на таком наследстве и вскоре женившегося на хорошенькой модистке. Тебе вообще не кажется, что модистка — немного чересчур и… слишком уж мелодрама?
— Ни модистки, ни вдовца, ни наследства?
— Почти.
— Почти! — Сушкин вновь засверкал глазами и выставил вперед стриженую голову. — А что — почти?
— А то… — Можайский на мгновение замолчал, насмешливо прикусив пухлую нижнюю губу и прищурившись. — А то, что столь внезапно овдовевший супруг младшей дочери Крутицыной отказался от наследства — не очень, впрочем, значительного — в пользу частных убежищ для рожениц и выехал в Москву: с понижением в окладе, но мотивируясь тем, что жить в местах кончины его любимой жены не в состоянии. Очень, кстати, — помню, как сегодня было — искренний и приятный молодой человек. Автору заметки о модистке должно быть стыдно.
Теперь уже Никита Аристархович закусил губу, а его глаза навыкате подернулись какой-то дымкой. Можайский же тем временем на треть наполнил свой стакан водкой, выпил, закусил лимоном и поморщился:
— Что за… нелепая привычка к водке резать цитрус?
— Какая уж есть… — Репортер налил и себе, но сначала, морщась, прожевал лимон, а потом выпил. — Ну, хорошо. Допустим. Допустим, что с этими двумя случаями я погорячился. Но что насчет остальных?
Можайский, слегка склонив голову к правому плечу — свойственный ему рефлекторный жест, — выгнул разбитую бровь:
— Бог с тобой! Я что — ходячий полицейский архив?
— Два из тридцати одного…
— Из тридцати двух, если позволишь.
— Не понял?
— А разве не ты, — Можайский заговорил откровенно саркастическим тоном, — сделал изумительный репортаж о пожаре на фабрике Штольца? Он угодил на первые полосы ведомостей, — кивок в сторону беспорядочной кучи газет на полу, — Листка и прочих, и прочих…
— Да, но это другое: там обошлось без жертв. И потом…
— Да неужели?
Встав с кресла, Можайский присел на корточки у беспорядочной кучи, пошарил в ней, выудил страницу Санкт-Петербургских ведомостей, крякнул, разгибаясь, и, не возвращаясь в кресло, а наклонившись над откинувшимся к спинке репортером, прочитал:
— К сожалению, несчастье это, грандиозное и само по себе, и тем трудом, который потребовался на его ликвидацию, не обошлось без трагического происшествия. Когда, казалось, мужественные огнеборцы уже вполне совладали с ревущим пламенем, и только что взметавшиеся к небу его языки осели в клубах жаркого пара, старший служитель команды, Василий Бочаров, находившийся в тот момент на развороченной крючьями крыше, — ослепнув ли от белого марева, оступившись ли на оледеневшей воде — провалился в проем и рухнул — сначала в чердачное помещение, а там, не задержанный прогоревшими перекрытиями, во второй и первый этаж. Трудно сказать, что было более страшно: сама ли гибель служителя или же то, что погиб он не сразу! Кровь застывала в жилах от криков несчастного, оставшегося без всякой помощи в виду невозможности ее подать. Минуту или две мы все, оцепенев от ужаса, внимали им. Многие, сняв шапки, крестились, а старший помощник брандмейстера прапорщик Эдельман, не скрываясь, плакал. Лишь через час, когда команда — по-прежнему отчаянно рискуя! — смогла пробиться во внутренние помещения, тело Бочарова — изломанное и обгоревшее — было извлечено и со всем уважением положено на дроги.
Можайский замолчал и протянул газету побледневшему репортеру. Тот вяло отмахнулся от нее.
— Да, страшное было дело…
— И с жертвой. Как же ты ее пропустил, составляя свои записки?
— Послушай! — Сушкин тоже поднялся с кресла. — Жаль человека! И ведь я там был: упрек…
Можайский, перебив репортера, легонько ткнул его в грудь, заставив снова опуститься в кресло.
— Я ни в чем тебя не упрекаю. Мой вопрос совершенно ясен и столь же прост: почему ты не включил этот случай в свои записки?
— Но ведь это очевидно! — Сушкин снова попытался подняться, но, передумав, потянулся к стакану и бутылке. Налив, он выпил, обойдясь на этот раз без лимона. — Кто такой Бочаров? Какое после него могло остаться наследство? Пенсия вдове и сиротам из эмеритальной кассы? Я ведь о чем толкую…