Саевич задумался.
— Да нет, — наконец, ответил он, — пожалуй, не было. Хотя…
— Ну?
— Один из них, — Саевич нахмурился, припоминая, — и впрямь показался мне особенным…. Нет, — поспешил он оборвать начавшего было говорить Чулицкого, — с пожаром он не был связан никак: это точно. А вот с ожогами — да! Понимаете, у него руки были страшно изуродованы ожогами какой-то кислотой, и на теле имелись кислотные повреждения. Но умер он при этом совсем не от них. От тифа.
— Гм…
— Помнится, барон сказал мне, что бедняга упал в бочку с кислотой, решив проявить молодецкую удаль.
— Как это?
— А вот так. Якобы несчастный работал на погрузке… или разгрузке?.. неважно! В общем, бочки с какой-то кислотой выстроили в ряд, а он возьми да на спор побеги по их крышкам! У одной из бочек крышка не выдержала, и…
— Постойте!
— Да?
Чулицкий посмотрел на Можайского, который, в свою очередь, смотрел на Саевича, не сводя с него глаз.
— Можайский!
— А? — очнулся его сиятельство и обернулся на Чулицкого. — Что?
— Не припоминаешь случай с бочкой и кислотой?
— Как не припоминать? Припоминаю! — страшная улыбка вечно улыбавшихся глаз его сиятельства показалась мне особенно зловещей. — На молжаниновской фабрике несчастье приключилось!
— Точно.
В очередной раз за этот вечер стало тихо. Даже ветер, вот только что со звоном разбивавший об оконное стекло посыпавшую вместо снега ледяную морось, и тот — такое было впечатление — застыл с разбега, остановился, прильнул к окну и стал прислушиваться к мрачной тишине.
— Но, — Можайский, — не это даже интересно. Мне тут вот какая мысль в голову пришла…
Его сиятельство встал едва ли не грудь о грудь с Саевичем и, вперив улыбку своего взгляда в потемневшие от невольного испуга глаза фотографа, спросил:
— Как часто вы работали с телами от момента первого тела с пожара?
Саевич отвел глаза, подумал и ответил:
— Поначалу не очень часто. А потом — регулярно.
— Кальберг ограничивал вас в сроках?
Саевич вздрогнул:
— Да. А как вы догадались?
— Какими были сроки? — не отвечая Саевичу, задал новый вопрос Можайский.
— Неделя. Максимум. Но чаще — меньше. Четыре-пять дней.
Кирилов:
— Подождите! Я правильно понимаю…
— Да! — Можайский.
Саевич побледнел:
— Вы хотите сказать, что я работал с трупами тех самых погибших на пожарах?
— А как вы сами думаете?
Саевич схватился за голову и застонал:
— Теперь понятно! Теперь мне всё понятно!
Можайский, Чулицкий, Кирилов и присоединившийся к ним Инихов взяли Саевича в полукольцо. Чулицкий требовательно спросил:
— Что вам понятно?
— Карточки! Дайте мне карточки! — закричал Саевич. Лицо его было страшно.
Ему протянули карточки. Он тут же стал их быстро раскладывать в каком-то определенном порядке и делить на стопки. Получилось несколько стопок по десятку или около того фотографий в каждой[164].
— Вы ведь не заметили этого, правда?
— Чего мы не заметили?
Саевич начал суматошно оглядываться:
— Стол! Нет ли какого-нибудь стола?
Я посмотрел на обломки, прикидывая: нельзя ли как-нибудь водрузить столешницу обратно на ножки?
— Любую ровную и твердую поверхность! — продолжал требовать Саевич.
Я, взглядом попросив помощь у молодых людей[165], поднял вместе с ними столешницу и, перенеся ее к креслам, утвердил на их спинках. Конструкция получилась довольно шаткая, но ничего лучшего я придумать не смог. Впрочем, Саевича она удовлетворила полностью: Григорий Александрович положил на нее стопки — каждую отдельно от других — и, взявшись за одну, призвал нас к пристальному вниманию.
А дальше случилось невероятное.
— Чтоб мне провалиться! — буквально заорал, отпрыгивая от столешницы, Чулицкий.
— Матерь Божья! — вислые усы Митрофана Андреевича взлетели параллельно полу, коротко стриженые волосы на голове вздыбились ежовыми колючками.
Инихов уронил сигару.
На лбу Можайского выступили капли пота:
— Это еще хуже, чем я предполагал, — заявил он и тоже отступил от столешницы.
А я как будто врос в паркет и, не отрываясь, продолжал смотреть. Саевич взялся за другую стопку.
— Получится то же самое?
Он кивнул. Его руки — на грани уловимости взглядом — стали быстро выкидывать карточку за карточкой изображением вверх и одну на другую.
На меня — омерзительный в своей одухотворенности — двинулся покойник.
-----------------------------------------------------------
164
164 Никита Аристархович ошибся при подсчете на глаз. Как было точно установлено позже, в каждой стопке находилось вдвое больше фотографий.