Можайский поморщился:
— Взяточники! Впрочем, господа… ну да ладно[42]!
Митрофан Андреевич покачал головой:
— Вы не поняли, Юрий Михайлович: деньги, причем не стесняясь, дал Кальберг. А Молжанинов сделал то же, но… украдкой!
— И что с того?
— А то, — Митрофан Андреевич улыбнулся, — что никакие это были не деньги!
Можайский застыл. Чулицкий схватил полковника за руку:
— Не деньги? А что тогда?
— А вот что, господа!
С лицом серьезным, но все же не без выражения удовольствия произведенным эффектом, Митрофан Андреевич вынул из кармана небольшой листок. Чулицкий тут же выхватил его из пальцев полковника:
— Ну-ка, что здесь?
Листок оказался короткой запиской, составленной, вероятно, много заранее — еще до встречи под эркером, — и был он вырван из карманной записной книжки. Вот вырван — наспех, вслепую: край у него был неровным, с недостатком большого — очевидно, не пошедшего из скрепы — куска.
Все кончено: меж нами связи нет…
Пушкин?
— Что за чертовщина? — воскликнул Чулицкий.
— Шифр, я полагаю.
— Но кому записка адресована?
— Этого, боюсь, мы не узнаем уже никогда. Если только не спросим у самого Молжанинова!
Можайский:
— Но как она у вас оказалась?
Митрофан Андреевич:
— Забрал у Анастасии.
— А к ней она как попала?
— Проще простого! — Митрофан Андреевич усмехнулся. — Сунуть-то ее Молжанинов полицейскому сунул, да тот растеряхой оказался: выпала записка у него из кармана! Анастасия — когда нашу троицу замели, бросившаяся вслед за всеми — ее подобрала и сохранила.
— Позволите?
Можайский принял от Чулицкого записку и перечитал ее:
— Все кончено: меж нами связи нет… Пушкин?
— Вы что-то придумали? — Митрофан Андреевич.
— Записка, — Можайский вернул листок Чулицкому, — явно составлена так, чтобы никого не скомпрометировать, попади она в руки не по назначению. В том числе — а возможно, и в первую очередь! — самого автора, то бишь — Молжанинова. Написана она явно загодя, а значит, является условным сигналом: не призывом на помощь, не сообщением каких-то сведений и не чем-то подобным еще. Нет: это — просто сигнал. И, полагаю, смысл его очевиден: всё кончено. Не больше и не меньше. Но не просто кончено, как могла бы закончиться выполненная работа, а кончено насильственно, то есть провалом. Меж нами связи нет… Понимаете? Возможно, конечно, и то, что речь не о провале, а вообще о прекращении отношений: в виду возросшего риска или других подобных обстоятельств. Но лично я…
Можайский на мгновение прикусил свою пухлую нижнюю губу.
— …лично я склонен думать, что это все же — сигнал о провале.
— Записка Некрасова! — вскричал Чулицкий.
— Точно! — кивнул Можайский.
— А Молжанинов…
— …там тоже промелькнул.
— Значит…
— Сигнал адресован одному из двух: директору Департамента полиции или… шефу жандармов!
— Зволянскому или Самойлову!
— Но ни тот, ни другой его так и не получили!
— Более того: сигнал оказался ложным. Очевидно, Молжанинов чего-то испугался во время задержания и… Но после-то он, получается, какие-то контакты с ними поддерживал: или с одним из них, или с обоими разом.
— Нет: точно чертовщина какая-то!
— А если еще и вспомнить о биографии Кальберга…
— Вы эту его… афганскую эскападу имеете в виду?
— Да.
— Гм…
— И эти еще бумаги…
— Фальшивые?
— Да.
— Гм…
— А убийство Брута!
— Секретаря!
— Да.
— Вы же не хотите сказать…
Усы Митрофана Андреевича приняли параллельное полу положение. Раскосые глаза сузились еще больше. Лицо побагровело.
Можайский:
— Похоже, господа… — голос его сиятельства был тих, но не так, как шепот, а словно дуновение холодного ветерка в жаркий день. — Похоже, вся наша история — мешанина уголовщины и политического! Влипли мы с вами, господа.
42
42 Без взяток в полиции не обходилось. Какими бы благородными идеями ни был преисполнен Юрий Михайлович, искоренить взяточничество в отдельно вверенном ему участке было ему не по силам. Впрочем, едва ли он и пытался делать что-то подобное: коррупция и взяточничество были всепроникающими, и сам он тоже имел с такого положения определенные выгоды. Чтобы сохранить лицо, полицейскому офицеру того времени требовалось поступать по совести