Чулицкий:
— И Самойлов вытолкал меня взашей…
Можайский:
— А Молжанинов завтра уезжает… кстати, куда?
— За границу.
— Да, — Можайский нетерпеливо взмахнул рукой, — но куда именно?
Чулицкий ойкнул:
— Италия! Италия!
— Италия… — как эхо, повторил Можайский.
— Италия! — воскликнул Инихов.
— Венеция! — не удержался и я.
— Сан-Галло! — Гесс.
— Пропавшие жертвы! — Любимов.
— Или не жертвы? — Монтинин.
— Я вообще уже ничего не понимаю!
Мы разом обернулись на этот голос: говорил Саевич.
Григорий Александрович, о присутствии которого мы, признаюсь, уже и позабыли, выглядел странно: необъяснимо растерянно, растерянно, так сказать, без всякой нужды. Если только и он принял невероятные повороты следствия так же близко к сердцу, как и господа полицейские и как, например, я — официальный историограф процесса? Но, позвольте спросить, с чего бы это?
Вопрос напрашивался сам собой и, разумеется, был задан.
Чулицкий:
— Вы что-то от нас утаили?
Саевич растерялся еще больше:
— Нет, ничего, но…
— Что — «но»?
— Я тут припомнил кое-что…
— Говорите!
Саевич оглядел нас одного за другим и вдруг огорошил:
— О Сан-Галло говорил и Кальберг!
Чулицкий так и подскочил:
— Что же вы молчали? Когда?
— Я только что вспомнил: еще при первой нашей встрече… понимаете, совсем из головы вылетело!
— Ну? Что он говорил?
— Мимоходом это было…
— Да говорите же!
— Мы уже в «Аквариуме» были…
— Да к дьяволу, где вы были! Что Кальберг говорил?
Саевич тут же зачастил:
— Я пожаловался на вечную промозглость Петербурга и на то, как мне хотелось бы хоть раз побывать в Италии. Под ее, как уверяют, вечно синим небом и даже зимою жарким солнцем…
Чулицкий погрозил Саевичу кулаком.
— Да-да, Михаил Фролович, понимаю… так вот: Кальберг тогда пожал плечами и заявил, что не знает в мире более мерзкий город, нежели Венеция. А уж ее отели, стоящие на каналах, и вовсе, мол, кошмар для чувствительных — особенно к ревматизму — людей.
«Однажды, — это он так сказал, — довелось мне на мою голову остановиться в Сан-Галло: вот, доложу я вам, местечко! Думал, вечный насморк мне обеспечен! Но хуже то, что в эту проклятую гостиницу мне и поныне иногда возвращаться приходится!»
— Но зачем, — спросил его я. — Разве в Венеции нет других отелей?
«Есть, конечно. Но… дела того требуют. Я ведь, Григорий Александрович, жизнь, увы, провожу не праздную. Хотелось бы, конечно, но… то да сё, так или иначе, а увлечения мои большой суеты требуют. Спортивные мероприятия, если только хочешь быть среди первых, — штука не только затратная, но и хлопотная!»
— Но причем тут отель?
«А в нем, — вздохнул барон, — регулярные встречи мотористов проходят. Вот мне и приходится на них присутствовать. Выведывать, так сказать, секреты и секретики. Ведь я почему рекорд на трассе Петербург — Москва установил? Как думаете?»
— Не знаю, — признался я.
«Да потому, Григорий Александрович, что раздобыл чертеж масленки! Стоило мне это счета за несколько бочек превосходного вина и… недельной пневмонии».
Саевич замолчал.
Чулицкий:
— И это всё?
— Да.
Чулицкий немного помедлил, а потом, отвернувшись от Саевича, уныло произнес:
— М-да… Недалеко же мы продвинулись!
Немедленно раздался хор голосов: сначала стройный, а затем разделившийся. Одни соглашались с Михаилом Фроловичем, другие, напротив, спорили с ним, доказывая, что знаний получено немало.
— В любом случае, — говорил, например, Монтинин, — это уже кое-что!
— Да, — вторил Монтинину поручик, — нужно изменить телеграмму, отправить новую!
— Господа, господа! — тут же осаживал наших юных друзей Инихов. — Что именно вы предлагаете? Что написать в телеграмме?
Монтинин и Любимов пожимали плечами, трясли головами, размахивали руками, но все их предложения сводились к одному: дать запрос на предмет наличия в Сан-Галло поименно всех, кто проходит по делу о пожарах.
— Это понятно! — возражал Инихов. — А дальше то что?
— Ну…
— Ну…
Так и шла вся эта сумятица какое-то время. А потом решительно вмешался Можайский:
— Хватит! — заявил он. — Подведем итоги позже. А до тех пор — во всяком случае, прямо сейчас — понятно одно: в наших силах совсем немногое. И это немногое — собрать все вообще детали, какие каждому из нас известны.
Его сиятельство повелительным жестом велел замолчать поручику, открывшему было рот для новых возражений. Мельком посмотрел на Чулицкого, Гесса и Саевича. Задержался взглядом на Митрофане Андреевиче.